Габриэль Руа - Счастье по случаю Страница 14

Питу, неуравновешенный, чересчур впечатлительный парнишка, кивал своей круглой, курчавой головой и время от времени слегка пощипывал струну гитары, откликавшейся печальным звоном. Слащавое сочувствие Буавера, каким бы показным оно ни выглядело, заставило Питу остро ощутить все горести своей жизни, В другое время он показал бы Буаверу язык, но сейчас, когда его представили жертвой, он решил, что Буавера следует поддержать.

— Это верно, — сказал он. — Я не проработал еще ни одного дня с тех пор, как ушел из школы. Продавать газеты я уже велик, а на фабрике я тоже не нужен. Никому я не нужен.

— А я что говорю! — подхватил Буавер. — Вот и опять выходит, как я сказал: общество нам ничего не дало. Ничего…

— Стыда у тебя нет! — вскричала матушка Филибер. — Говорить мне это в глаза, когда вы каждый вечер греетесь здесь, у моего огня…

— Не об этом речь, — возразил Буавер. — Наше общество… — снова начал он.

— В мое время, — проворчала Эмма, — не говорили о том, что ему ничего не дают. Говорили о том, как бы самому что-то дать…

— То было в ваше время, — отрезал Буавер. — А теперь не так. И я говорю: общество ничего не дало нам…

— Постой, постой, — лениво пробормотал Альфонс. — Это не совсем так. Общество кое-что нам дало. Все-таки оно кое-что дало, этого отрицать нельзя. И знаете, что оно нам дало?

Он сидел в полутьме и говорил, вяло сощурив глаза, без единого жеста, едва шевеля губами, так что казалось, будто этот голос принадлежит не ему, а кому-то, скрытому за его спиной.

— Ладно, сейчас я вам скажу. Общество дало нам соблазны.

— Да вы совсем идиоты! — сердито вскричала матушка Филибер.

— Нет, не такие уж идиоты, — мягко возразил Эманюэль. — Так что ты хотел сказать, Фонс?

Наступило молчание. Потом послышался язвительный смешок Альфонса, и его глухой голос поплыл во тьме, как часть этой тьмы, как самовыражение этой тьмы.

— Вам приходилось когда-нибудь бродить с пустым карманом по улице Сент-Катрин и пялить глаза на все, что есть в витринах? Ну ясно, да. Я тоже так бродил. И немало повидал я красивых вещей, вряд ли кто повидал столько. У меня хватало времени смотреть на красивые вещи — лаже слишком. Сколько же всего перевидал я, слоняясь по улице Сент-Катрин, этого и не расскажешь! Всякие паккарды, и бьюики, и спортивные машины, и такие, чтобы просто кататься. И еще всякие восковые шлюхи — и в бальных платьях, и почти голые. Чего только там нет, на этой улице! Мебель, спальные гарнитуры, и опять восковые девки в шелковых тряпках!.. И спортивные магазины: клюшки для гольфа, теннисные ракетки, лыжи, удочки! А ведь если у кого нашлось бы время позабавиться всем этим, так это у нас, верно? Но нам единственная забава — это смотреть! А всякая жратва! Ходили вы с пустым брюхом мимо ресторана, где полегоньку поджаривают на вертеле всякую дичь? Но этого мало, друзья! Общество тычет нам все это в глаза: все, что есть хорошего, оно тычет нам в глаза. И не думайте, оно не только тычет это нам в глаза. Нет, нам еще советуют покупать. Можно подумать, будто оно боится, как бы соблазнов не было слишком мало. Нас так и зазывают покупать всякое барахло. Включите только радио, и что вы услышите? То какой-то господин из кредитного общества предлагает вам взаймы пятьсот долларов. Ребята, на это же можно купить подержанный бьюик. В другой раз какой-то тип предлагает почистить наши лохмотья. Или вам говорят, что глупо жить не по-современному и не иметь в доме холодильника. Разверните сейчас газету. Покупайте все, про что там написано — полные страницы, господа! Покупайте сигареты, добрый голландский джин, пилюли от головной боли, меховые манто. Никто ни в чем не должен себе отказывать — вот что они поют нам с утра до вечера. В наш век прогресса все имеют право жить в свое удовольствие… Вы идете на улицу. И тут общество соблазняет вас световыми рекламами. В них и отличные сигареты, и вкусный шоколад — в этих огненных буквах, которые так и пляшут над вашей головой, и тут и там, куда только не взглянешь!

Он вышел из своего угла и встал под самой лампой — худой, долговязый парень с ячменями на глазах и длинными оттопыренными ушами.

— Да, соблазны — вот что дало нам общество, — продолжал он. — Везде соблазны. Весь проклятый кабак, именуемый жизнью, устроен так, чтобы нас соблазнять. Тем-то оно нас и держит, и крепко держит. Можете не воображать — все мы в конце концов попадемся. Да и не очень-то сильно нужно нас соблазнять, чтобы мы решились пожертвовать своей жалкой нищей жизнью. У меня есть знакомый парень, который пошел в армию — знаете почему?

Он пошарил в кармане, вынул зубочистку и сунул ее в рот.

— Чтобы иметь зимнее пальто. Ему осточертело одеваться в рванье, пропахшее потом и луком, купленное у евреев-старьевщиков на улице Крэг. И вот этому парню вдруг до смерти захотелось, чтобы было у него хорошее зимнее пальто с золотыми пуговицами. И, скажу я вам, он таки их сейчас чистит и полирует, эти золотые пуговки. Ну, они ему недешево обошлись…

Какое-то мгновение он пристально смотрел на Эманюэля.

— Хочешь, я тебе расскажу еще одну? — спросил он. — Еще одну из моих историй?

Эманюэль нетерпеливо улыбнулся. Он знал, что остановить Альфонса, когда тот начинал свои сбивчивые рассказы, так же трудно, как в другое время вывести его из угрюмого молчания.

— Здорово загибаешь, — сказал он. — Но все-таки интересно. Иногда у тебя ум за разум заходит, но слушать тебя забавно.

— Да, я забавный, — согласился Альфонс, желчно усмехнувшись. — На меня забавно смотреть, меня забавно слушать. А как-нибудь на днях я стану забавным мертвецом.

Он поднял больные веки, что делал очень редко, и его лицо мгновенно преобразилось. Как ни странно, вся привлекательность этого невзрачного лица таилась в глазах — больших, красивого темно-голубого цвета и порой даже ласковых.

— Будьте покойны, все, кто еще на что-нибудь годен, сами пойдут в армию, — продолжал он с горечью. — И этого ждать недолго… Слушай, я знаю еще одного парня. Он завербовался, чтобы жениться. Понимаете, это неплохо придумано: десять дней отпуска, а потом небольшая пенсия для мадам, пока парень будет подставлять лоб под пули, чтобы расплатиться за свадьбу. Этот парень уже пять лет гулял со своей девушкой, и они так и кружили по паркам и переулкам — им не было места, где бы присесть…

— Но одно ты забыл, — заговорил Эманюэль в наступившем молчании. — Ты забыл самый большой соблазн.

— Какой же еще? — пробормотал Альфонс.

— Соблазн, который бывает у медведей, у зверей в клетке и у карликов в цирке… соблазн сломать клетку и вырваться в жизнь. Об одном соблазне ты не упомянул, старина: о соблазне драться.

— Драться? — сердито спросил Буавер. — А зачем драться?

— Потому что, — продолжал Эманюэль, глядя ему в глаза, — это твой единственный шанс снова стать человеком. Черт возьми, разве вы не понимаете, — воскликнул он с жаром, — что надо драться именно ради этого?!

Он начал горячиться и, прикидывая, как бы лучше убедить слушателей и точнее передать свою мысль, сжимал кулаки, умолкал в нерешительности, нахмурив брови; затем глаза его снова вспыхивали энтузиазмом, и опять звенел взволнованный голос:

— Разве вы не понимаете, что люди, которые сражаются теперь, потребуют кое-чего еще, кроме медных медалей?

Альфонс лениво поднял веки, окинул Эманюэля рассеянным взглядом и ухмыльнулся:

— Ну, и что же, ты думаешь, они получат? Ту же любимую родину. И так же будут переругиваться миллионеры там, на горе, и безработные здесь, внизу.

Еле уловимая улыбка скользнула по лицу Эманюэля. Буавер уже не принимал участия в разговоре. Он улегся поперек стола и что-то невнятно бормотал.

— Они получат жизнь, — ответил Эманюэль.

— Жизнь в воронке от бомбы среди разрывающихся гранат, — пробурчал Альфонс. — Очень ловко ты все устраиваешь.

— Да заткнитесь вы наконец! — вдруг завопил Буавер. — Все это — просто трепотня. У нас есть только один шанс: чтобы побольше таких ребят, как вы, ушло в армию. Вот тогда и для нас найдется место. В мире не хватает места. На земле слишком много людей.

Тремя взмахами руки он откинул волосы со лба, пригладил их, затем с вызывающим видом обвел всех взглядом.

— Нет, продолжай, Манюэль, — вмешался Питу. — Ты говоришь дело. Я тебя слушаю. Давай!

— Так вот, — заговорил Эманюэль, обращаясь теперь только к рыжему мальчишке, — видишь ли, в клетках за стальными прутьями нас держат деньги. Те, у кого деньги, те и решают, будете вы работать или нет, устраивает их это или нет. Но теперешняя война уничтожит проклятую власть денег. Вы слышите, как они постоянно заявляют, что ни одно государство не выдержит, если им приходится расходовать уж не знаю сколько миллионов на суда, которые тут же топят, на самолеты, которые тут же жгут, на танки, которые держатся только три дня. Деньги, идущие на уничтожение, сами уничтожаются. Что ж, тем лучше! Ведь деньги — это не богатство. Богатство — это наш труд, наши руки, наши головы — наши, всего народа. И вот это богатство останется после войны. Оно и создаст справедливую жизнь на земле для всех простых людей.