Жорж Сименон - Поезд из Венеции Страница 14

А ведь он делал все, что было в его силах. Зная отвращение большинства учащихся к иностранным языкам, он пытался сделать свой предмет увлекательным. Например, придумывал забавные диалоги и проводил их с лучшими учениками.

— Вы, кажется, сегодня чем-то озабочены, мосье Браун?

— Я забыл свой зонтик, сэр.

— Разве идет дождь?

— Может ли дождь не идти?

Все смеялись, и только один, всегда один и тот же ученик на последней парте, некий Мимун, никогда не смеялся и не интересовался тем, что происходило вокруг.

— Могу ли я узнать, мосье Мимун, о чем вы думаете?

— Ни о чем, мосье.

— Разрешите вам напомнить, мосье Мимун, что в настоящий момент вы обязаны думать об уроке английского языка. Я полагаю, что родители посылают вас сюда именно для этого.

Мальчик был упрямый и злой. В эти минуты в его глазах вспыхивала скрытая ненависть.

— Мосье Мимун, переведите первое предложение на странице шестьдесят пять.

— Я забыл книгу дома, мосье.

— Одолжите у соседа.

— Я никогда ничего не одалживаю, мосье.

— Мосье Мимун, вы три раза перепишете шестьдесят пятую страницу.

Это становилось нелепым, длительная борьба между взрослым человеком, наделенным властью над классом, и двенадцатилетним ребенком, сознающим свою силу, поскольку он сын высокопоставленного лица.

— Мосье Мимун!

— Что, мосье?

Это «что, мосье» звучало так издевательски, что часто Кальмар тут же складывал оружие.

— Ничего, садитесь. Мы постараемся не мешать вашим мечтам, а вы уж, пожалуйста, не мешайте нам.

В остальных классах у Кальмара все шло гладко. В классе же Мимуна обстановка все больше накалялась, и вскоре там наметилось два лагеря.

Кальмар уловил зто по смеху. Наступил день, когда на его шутки стала реагировать половина класса, а потом лишь незначительная часть учеников.

— Прекрасно, господа, если вы предпочитаете строгость, я буду строгим. Должен добавить, к большому моему сожалению.

До тех пор он вел занятия только в шестом и пятом классах. В год, когда Мимуна, несмотря на плохие оценки по английскому языку, перевели в четвертый, судьбе было угодно, чтобы Кальмара повысили в должности и назначили в тот же, более старший класс.

Мимун был уже не ребенок, голос его огрубел, а во взгляде отражалось не только озлобление, но и непреклонное намерение всегда оставлять последнее слово за собой.

— Мосье Мимун!

— Да, мосье.

— Хрестоматия при вас?

— Да, мосье.

— Будьте любезны, читайте.

— Я сделаю это не из любезности, мосье, а по обязанности.

— Хотя ваш ответ меня не радует, тем не менее поздравляю вас с умением тонко воспринимать смысл слов. Страница сорок два, пожалуйста…

Дважды Кальмара вызывали к директору лицея. Никто не упоминал фамилии Мимуна, речь шла о родителях учеников вообще.

— Родители жалуются, мосье Кальмар, на недостаточную требовательность с вашей стороны. Говорят, что вы любите смешить учеников, даже в ущерб дисциплине. Впрочем, это не мешает вам в иных случаях быть чрезмерно строгим… Соблаговолите подумать об этом… Не забывайте, что быть строгим — не значит переходить границы. Вы свободны, господин Кальмар.

Роковая пощечина прозвучала в июне, на третьем году его преподавания. Жозе было полтора года, у нее резались зубы. Жилось трудно. Тесть и теща еще не переехали из Парижа, и семья Кальмара ютилась в двух тесных комнатках на бульваре Батиньоль. Доминика всю весну прихварывала.

Мимун вел себя вроде бы более сдержанно и вместе с тем более вызывающе.

— Мосье Мимун, я уже говорил вам, что запрещаю жевать резинку на уроках.

— Позволю себе заметить, мосье, что вы сами подаете нам пример, постоянно сосете таблетки.

Это была правда. В то время Кальмар часто страдал желудком и не хотел, чтобы ученики чувствовали дурной запах у него изо рта.

— Я вам запрещаю…

— А я не потерплю, чтоб какой-то…

Они говорили, стоя на расстоянии метра друг от друга, причем Мимун был одного роста с преподавателем. Кто из них первый взмахнул рукой? Возможно, невольный жест одного был неверно истолкован другим. Так или иначе — прозвучала пощечина. В классе сразу воцарилась мертвая тишина. Потом поднялся неимоверный шум.

— Поверьте, господин директор, мне показалось, что он хочет меня ударить, он с такой ненавистью смотрел на меня, что, когда он поднял руку, я решил…

— Подождите, господин Кальмар, дайте же и ему сказать.

— Он ударил меня, господин директор, я знаю, он давно хотел это сделать, все эти годы он ненавидел меня.

— Что скажете вы, господин Кальмар?

— Действительно, все три года этот ученик…

К чему продолжать? Он проиграл, и не только из-за Мимуна. К этому приложили руку и другие. Преподаватели, воспитатели, директор смотрели теперь на Кальмара с подозрением, словно среди них затесалась паршивая овца.

А ведь он взялся учительствовать с такой радостью, с таким энтузиазмом!

— Все потеряно, дружище Боб! Пока мне только выразили порицание, но дальше будет хуже. Меня наверняка переведут в какую-нибудь провинциальную дыру, а потом предложат подать в отставку.

— Что ж ты собираешься делать?

— Сам не знаю. Как-то не представляю себя в роли переводчика у «Кука» или портье в модном отеле. Но с моим образованием это единственное, что остается.

— Скажи, а немецким ты владеешь?

— Почти так же свободно, как английским.

— Надо мне поговорить с патроном.

— А что, по-твоему, я смогу делать на предприятии, выпускающем пластмассовые изделия?

— Ты не знаешь Боделена. Ведь сам-то он тоже не промышленник. Прежде был жестянщиком и понятия не имел о пластмассах. Ну, а я кто? Художник, окончивший Школу изящных искусств. И разве это помешало патрону взять меня на работу? Вот я и рисую теперь тазы, ведра, зубные щетки, дорожные приборы и небьющиеся фляжки! Еще на прошлой неделе патрон жаловался, что никто в конторе не знает английского. «У этих проклятых янки, — сказал он, — более совершенные образцы, чем у нас. И они ежедневно изобретают все новые изделия из пластмасс. Если б кто-нибудь у нас мог разбираться в их каталогах…»

Этим и занимался теперь Кальмар. Все началось с каталогов «Сирс-Робак», «Мейси», «Думбелс» и других больших американских магазинов.

И Доминика и ее родители были твердо уверены, что он бросил лицей, чтобы зарабатывать больше денег.

Я знаю, ты приносишь себя в жертву, Жюстен, мне и Жозе (Биба тогда еще не было на свете). Тебе не очень тяжело? Ты не пожалеешь?..

— Ну что ты, дорогая!

А теперь в чем придется ему убеждать жену? Он размышлял об этом, лежа в постели, в их супружеской постели, и чувствовал себя таким одиноким, потерянным — мысль о портфеле, набитом деньгами, который он небрежно бросил в шкафу у входной двери, неотступно преследовала его.

А что, если?..

Часть вторая

Глава I

— Бедняжка Жюстен! Ты так плохо выглядишь! Надеюсь, ты регулярно питался у Этьена и там о тебе заботились?

Была суббота, они ехали с вокзала, и она то и дело окидывала его встревоженным взглядом.

— Ты не забывал принимать лекарство от печени?

Это началось уже давно, еще в ту пору, когда он в лицее затеял борьбу на износ с Мимуном. Больше всего его огорчило то, что он не видел для себя иного пути, кроме педагогической карьеры, и в то же время прекрасно понимал, что надолго его не хватит. Угнетенное состояние духа начало отражаться на его желудке. Уже в то время он лечился у доктора Боссона, ставшего впоследствии их семейным врачом.

Однако не Боссон заговорил о его печени, а Доминика.

— Вы не находите, доктор, что у Жюстена что-то с печенью?

Боссон никогда никому не возражал. Он только пожал плечами и пробормотал:

— Может быть, в какой-то степени…

Он прописал порошки, которые следовало принимать утром натощак и три раза в день после еды. Однако Жюстен месяцами о них забывал.

— Ты должен заняться своим здоровьем. У тебя желтеет лицо…

Как-то непривычно было видеть их снова — дочку, одетую теперь уже в платье, еще больше загоревшую после его отъезда, и Биба, который вдруг очень повзрослел.

На этот раз Жюстен чувствовал себя с ними стесненно. Да и они, особенно Доминика, смутно догадывались, что в нем произошла какая-то перемена.

— Ты часто уходил куда-нибудь по вечерам?

— Один-единственный раз, с Бобом.

— И поздно вернулся домой?

— В одиннадцать часов. А так — в десять я уже был в постели.

— А мадам Леонар каждый день приходила, как мы с ней условились?

— Полагаю, что да. Правда, мы с ней ни разу не виделись, но, когда я возвращался с работы, все было прибрано.

— На службе никаких неприятностей?