Дмитрий Руденко - Станция Университет Страница 14

Тоша сразу же решил показать, кто в новом доме хозяин. Он достал гитару, ударил что есть силы по струнам и заорал свою любимую песню из репертуара некоего Лаэртского, которую мы слышали в первый раз в жизни:

Два чекиста в черных куртках в галифе и с сапогамиШли на место преступленья в город Кунцево далекий,Где петлюрцы да бендерцы, всяки Люберцы да негрыИзнасиловали дочку председателя Совдепа.

Далее шел полунеприличный текст, завершавшийся похабным припевом «Сиськи в тесте — это вкусно, захотелось сисек в тесте», в котором Тоша явно выплескивал все свои эмоции. Шок — вот лучшее описание нашего состояния после Тошиного дебюта. Немая сцена! Я подумал: «За что? Почему этот человек поселился с нами? Как нам теперь быть? Мы же здесь на целый месяц!». Тоша между тем не унимался. Гитара гнулась и трещала, а сам он ревел:

Семена анархии дают буйный рост,Социальный триппер разъедает строй,Ширится всемирный обезумевший фронт,Пощады — никому, никому, никому.Люди сатанеют, умирают, превращаясьВ топливо, игрушки, химикаты, нефть,Отходы производства, мозоли и погоны.Вижу — ширится, растет психоделическая армия.

Позже выяснилось, что это была песня «Гражданской обороны». Одна струна порвалась, я вздохнул с облегчением: «Сейчас он остановится», но нет, после короткой паузы последовала третья, на сей раз лирическая композиция на мотив знаменитой «шизгары», в которой был такой припев: «Венера! Твоя жопа как фанера!»[34]. Свое выступление Тоша закончил восклицанием: «Вот такая экибана!», после чего раскатисто расхохотался[35].

Качок Юрик Марьяшин пропустил спонтанный концерт мимо ушей, поскольку в тот момент ему было не до песен. Он налаживал небольшой черно-белый телевизор, захваченный из Москвы. Юрик на курсе прославился двумя вещами. У него единственного на всем потоке были высокие белые кроссовки, к тому же — Converse. Их он берег как зеницу ока, дважды, а то и трижды в день меняя носки и моя ноги, надеясь таким образом максимально продлить жизнь заморского чуда, которое ему удалось купить полтора года назад во время поездки его класса в Америку. Второй вещью была футбольная майка бордового цвета с написанной на ней фамилией Юры. Я с детства мечтал о такой майке.

Теперь Юрик самозабвенно тянул кабель от телевизора к антенне, закрепленной на крыше. Сначала, встав на подоконник, он быстрым и точным ударом отверткой выбил верхний уголок оконного стекла. В проделанную дырочку он протащил кабель на улицу и дотянул до антенны. Телевизор заработал, но кабель испортил весь интерьер, нависнув прямо над кроватью футболиста, баскетболиста, но прежде всего шахматиста Аркаши: когда я встречал его в метро на «Парке культуры» по пути в университет, в руках он держал свежий «Советский спорт» и решал напечатанные в нем шахматные задачки.

Быстро выяснилось, что инженерное сооружение Юрика не было совершенным: по антенному кабелю, как по желобу, в нашу палату устремился первый же дождь, каплями стекая на пристанище Аркаши. Аркаша стойко переживал наводнение, спокойно сидя на мокнущей кровати в бордовом спортивном костюме, и, перебирая струны гитары, напевал: «Есть в графском парке черный пруд, там лилии цветут». Тогда никто и предположить не мог, что Аркаша станет государственным деятелем и займет кабинет Брежнева на Старой площади. Аркадий пел настолько проникновенно и так вжился в образ, что даже у стального Марьяшина дрогнули нервы, и кабель немедленно выдернули.

Начался сбор картошки в холщовые мешки. Работа на свежем воздухе пробуждала аппетит. А еды было мало, несмотря на то что директор совхоза Надир Гасанович Сеферов клялся, что нас в Юрлово ждут «парное мясо, свежее молоко в неограниченном количестве, теплые комнаты, арбузы и дыни». Спасаясь от недоедания, мы однажды поехали на скотобойню. Там высохший от беспробудного пьянства жилистый мясник свежевал огромным топором тощую корову. Зрелище шокировало.

В тот день я впервые в жизни выпил водку. Польская «Балтика» разливалась рекой. Мы опрокидывали рюмку за рюмкой, захлебываясь пламенем и горечью. Но, как говорится, первая — колом, вторая — соколом, третья — мелкой пташечкой. За какой-то час «муха» у меня выросла в слона. Мы сидели на железной кровати в большой комнате одного из бараков. В углу под гитару кто-то напевал «Пачку сигарет» Цоя. «Саша, — сказал я Остапишину, — я захмелел». Темп потребления спиртного между тем возрастал. Становилось трудно улавливать ход общего разговора. Однокурсница Маша возникла из ниоткуда. Наши глаза встретились, и скоро мы уже сидели рядом и разговаривали, а потом вышли в звездную ночь и стали разглядывать светила.

Мария показала мне Плеяды, а я ей — яркий Сириус и Полярную звезду Она сказала: «Это знают все» — и предложила отыскать на небе Альдебаран и Капеллу… Маша пропала также внезапно, как появилась. Я смотрел на небо, оно плавно закручивалось у меня перед глазами по часовой стрелке… Потом опытные однокурсники разъяснили: так у меня начался знаменитый «вертолет». Память отказала.

Следующим хмурым утром ко мне на картофельном поле подошел худой и длинный парень и без предисловий уверенно заявил, что хочет дружить. Звали однокурсника Игоряшей. Прежде я его даже не замечал. Теперь он говорил много, смеялся тоже много, энергично поддерживал разговор и все время отпускал реплики, любимейшей из которых была «Х…ли в Туле, а мы в Москве». Эту присловицу он повторял через каждое предложение, иногда сокращая ее до просто «Х…ли в Туле». А следующей по популярности была фраза «П…ть команды не было!», произносимая необидным тоном во всех случаях, когда рассказ собеседника вызывал у Игоряши сомнения. Этот оборот обычные люди в разговоре заменяют на коротенькое «Да?». Мы разговорились. Игоряша рассказал, что он — кладоискатель со стажем. С друзьями лазает по чердакам старых домов и ищет: после революции многие эмигрировали налегке, попрятав все ценное на чердаках, надеялись когда-нибудь вернуться, но не вернулись… Больше всего любит «холодняк», то есть холодное оружие. А это — сабли, кинжалы, палаши. Находил многое — и завернутую в тряпку саблю, и барабанный пистолет «Лефоше» третьей четверти XIX века, и еще что-то. За одну только саблю он выручил столько денег, что на них можно было купить автомобиль «Нива» и несколько месяцев жить горя не зная. «Но риски есть, — сказал Игоряша. — Поймать могут. За чердаки конкурируют. Да и раскапывать их — дело непростое: все в пыли, грязи, дышать невозможно, приходится надевать респираторы». Игоряша оказался интересным рассказчиком.

«Картофельный» месяц закруглился. Когда настало время уезжать, по отряду объявили, что совхозу требуется дополнительная помощь от добровольцев, которые согласятся остаться в Юрлово еще на десять дней. Вознаграждение обещали щедрое: «Один двадцатикилограммовый мешок картофеля — совхозу, другой — себе», но остались немногие, хотя даже один мешок картошки был в тот год ценным вкладом в семейный бюджет. Остапишин и еще несколько ребят остались, а я смылся немедленно, о чем пожалел ровно через месяц, став свидетелем драки двух женщин в продуктовом магазине за почти гнилую картошку. Семидесятилетняя дама хотела втиснуться в середину очереди, а уже отстоявшая часа два женщина лет сорока отказалась ее пропускать. Была битва, хотя картошка к тому времени уже закончилась! Ее так и не хватило для сытой зимовки: в Москву завезли ее в восемь раз меньше, чем нужно.

На следующий день по возвращении из Юрлово ко мне домой зашел Лёнич и, сев на диван, сказал:

— Шура Дмитриев разбился.

— Как? — не понял я.— Насмерть.

Жизнерадостный Шура выпал с тринадцатого этажа дома в Кунцево. Как, почему? Из-за Шуры я впервые по-настоящему почувствовал смерть, ее безысходность, безжалостность, обесценивающую все наши дела и вещи. Я вспомнил, как всего два месяца назад мы с Шурой возвращались с дачи Лёнича из «Успенского» на электричке, как Шура переживал, что накануне прожег сигаретой свою красивую рубашку. Какая это была досадная мелочь по сравнению с той катастрофой, которая случилась теперь! Бабушка Шуры, когда все произошло, схватила его ботинки и, безутешная, не могла выпустить их из рук. Ее внука уже не было, а вот кроссовки все стояли и могли простоять еще хоть сто лет! И где он теперь, и где будет до скончания веков? И неужели это правда, что он уже встретился где-то там со всеми нашими давным-давно умершими, сказочными прабабушками и прадедушками, и кто он такой теперь?

Тотальный дефицит

Еще с лета пошли разговоры про то, что вот-вот государство повысит розничные цены (тогда все цены регулировало государство). Из-за этих слухов люди бросились на магазины и в миг растащили по старым ценам все, что можно было унести, — масло, сахар, соль, спички, мыло, стиральный порошок. Так дефицит перерос в тотальный дефицит. А когда в середине сентября 1990 года в Москве случились перебои с поставками хлеба, даже самые стойкие граждане поддались легкой панике.