Валерий Петрухин - Методика обучения сольному пению Страница 14

— Может, и так, — легко согласился со мной Петр. — Ну, пока, до завтра.

Дверь мне открыл улыбающийся до ушей Яблонев. Мы соскучились друг по другу, и радость с обеих сторон была искренняя. Алексей рассказал, почему задержался:

— Директор нашей школы, скажу тебе, Антон, мужик исключительный, каких поискать! Воевал, на фронте обе руки потерял, но выучился в педагогическом… Протезы ему руки… то есть культи натирают, так он в школу без них. Но слушаются все его четко! Сами себе отметки ставили. Кто что заслужил. Бывалоча спросит: «Ну, Яблонев, как думаешь, что заслужил?» Выдавливаешь из себя: «Двойку, Петр Иванович». — «Совершенно справедливо оцениваешь свой ответ, хвалю. Поставь в журнал и дневник». Ну и выводишь собственной рукой две двойки: одну в классный журнал, другую в собственный дневник. И чтобы кто его обманул — ни-ни. Ни разу такого не было. А почему? Справедливый. Пацан из младшего класса подбежит: «Петр Иваныч, Колюня Верку за косу дергает. Я ему всыплю маненько?» — «Всыпь. Я разрешаю». Понял? Ну а в этом году у него несчастье произошло: дом сгорел. Ничего вынести не успели, он старуху-мать каким-то чудом выволок (загорелось ночью). Вот всем селом и строили ему… Конечно, и без меня могли бы спокойно обойтись, но, сам понимаешь, не мог я в стороне остаться. Петр Иваныч обрадовался, говорит: «Я знал, Леша, что в жизни ты пойдешь верным путем, не собьешься…» Я даже обнял его, не выдержал. Пусть до ста лет живет, нам такие мужики нужны, на них земля русская держится, верно я говорю?

Я слушал Алексея уже в сладкой полудремоте. Что ж, молодец, Яблонев, так и надо, ты всегда знаешь, что делаешь, и в твоем отношении к миру есть незыблемая твердая основа, которую ничем не сокрушить. Я же связан с окружающим тысячами непрочных ниточек, одна порвется — я уже в панике. Хорошо, что Яблонев вселяет в меня уверенность, «подсыпает» мне веры и оптимизма в людей, в будущее, в самого себя.

Последние дни октября ощетинились дождями. Ничего приятного не было в утреннем пробуждении, когда взгляд невольно останавливался на окне, — студенистый кусок неба застрял в нем; неравномерно простукивали железное сердце подоконника капли, срывающиеся откуда-то сверху. Но погода лишь одного меня вгоняла в меланхолическое настроение, Яблонев не обращал на нее особого внимания. Фыркая, как лошадь, и разбрызгивая воду по всей ванной, он подставлял спину под кран, бьющий фонтаном холода, а потом, растираясь жестким ворсистым полотенцем, подшучивал над моей хилостью, над тем, как я, боясь застудить горло, умываюсь тепловатой водой:

— Ты скоро и холодильник будешь в шапке и пальто открывать! Надо же приучать себя к холоду, а то так и будешь все время киснуть…

Я пытался отбиваться:

— Так горло у меня слабое. Чуть что — и готово, ангина.

— Подумаешь, горло! Надо и его закалять. Полоскать холодной водой, постепенно снижая температуру. Никакое горло беспокоить не будет.

— Да пытался. Раз чуть воспаление легких не получил.

— Значит, не так, как надо, делал. Все надо с умом. Давай научу.

— В следующий раз.

— Опять увиливаешь?

— Да ничего подобного, просто времени уже нет, надо бежать.

Мы быстрым шагом спускались (Алексей оттаскивал с трудом меня от лифта) вниз, вскакивали в битком набитый автобус, потом под моросящим назойливым дождем бежали к университету.

Последние дни я постоянно ощущал в себе тоскливую заторможенность, неприятное чувство покинутости. В школе я был мечтателем, любовь к Прекрасной Даме была отдушиной, где я глотал порцию свежего кислорода, чтобы превозмочь серость будней; всполохи романтических надежд оживляли мое сердце. Сейчас эта мечтательность, задушенная хмурой осенью в чужом городе, и не думала оживать, приходить ко мне на помощь, потому что образ Прекрасной Дамы, сотканной из воздуха, вдруг наполнился кровью, дыханием человеческой плоти…

Но я чувствовал, что заплутался. Летящей походкой мелькала Башкирцева мимо меня, я видел всплеск солнечной волны ее волос где-то вдалеке от себя — и мир разбивался, в мелких осколках нерастраченной любви лежал у моих ног. Я ощущал пронзительно и сладко, как стучит мое сердце, разбуженное и потревоженное, снова мечтающее взлететь и сгореть в светлом пламени поклонения. Оно устраивало бунт, и я иногда с удивлением обнаруживал себя резво шагающим к Башкирцевой… Сердце и разум сошлись в рукопашной, мне оставалось только сдаться на милость победителю — но уже сейчас моя душа тлела и скручивалась, как легкая береста, уничтожаемая огнем.

Как все проще происходило у Алексея! Как-то застав его за ремонтом Машиных часов (и это он умел!), я чистосердечно восхитился его стратегией:

— Хитрющий ты мужик, Алексей. Прямо-таки петлю накидываешь на человека. Наверное, даже английская королева не устояла бы перед твоим натиском.

Яблонев, прижмурив левый глаз, посмотрел на меня насмешливо и снисходительно:

— Королева мне не нужна. Из нее хорошей жены не получится. А вот Маша — это то, что надо. Все просто: я должен переложить все ее жизненные проблемы на свои плечи, женщина в наше время нуждается в твердой надежной опоре.

Я хмыкнул:

— У каждого — своя теория. А вот Авдеев считает, что завлекать надо интеллектом.

Алексей рассмеялся:

— Кого он завлечет своим интеллектом? Нет, Антон, из твоего интеллекта шубу не сошьешь. Отношения между мужчиной и женщиной, в основном, могут строиться только на деловой основе.

— А любовь?

— И любовь — только другая. Заботливая, рациональная, что ли. Ну, разные там фифочки, слюнявочки, стишата про лунные ночи — это сгодится для первой школьной влюбленности. Замуж-то в это время никто не выходит, так? А в моем возрасте («Какой у тебя возраст?» — подумал тут я) надо думать о долгосрочном плане: создании семьи, получении квартиры, хорошей работе.

— Да ты что, жениться, что ли, на Базулаевой хочешь? — изумился я.

Он встал, уперся руками в край стола, секунду-другую молчал, потом изрек:

— Не исключено. Надо, чтобы я ей понравился.

— Понравишься, — убежденно произнес я. — Ты не можешь не понравиться.

На ноябрьскую демонстрацию пришли все как один. Порывистый, с сумасшедшим характером ветер рвал флаги и транспаранты из рук. С воздушными шарами нечего было и соваться, но дети есть дети, многие из них тоскливо задирали головы к свинцовому небу: оно безжалостно похищало из их рук разноцветное счастье. А когда колонны двинулись с места многоцветной, извивающейся по улицам, тысяченогой гусеницей, — ноябрьский ветер обрадовался вместе с нами и стал подталкивать в спины, так что люди не шли, а почти бежали, как в атаку.

Все, кто остался в городе, не поехал домой на эти три коротких дня, снова решили «собраться». Топтались у студенческой столовой — продрогшие, с посиневшими носами, — ждали Башкирцеву, которая по ходу демонстрации куда-то исчезла, а говорила, что и в этот раз можно у нее посидеть. Появилась она не скоро, даже и не подумала извиниться — этакая недовольная всеми принцесса из сказки братьев Гримм, — и мы двинулись к ее дому.

Мы ввалились, как табун, в уже знакомую прихожую и… наткнулись на отца Башкирцевой.

Все вмиг притихли, а Башкирцев, глядя на наши растерянные лица, захохотал. Голос у него слегка потрескивал и как бы искрился, — и вообще он привлекал обаятельностью породистого настоящего мужчины: крупная голова с ежиком полуседых волос, упрямые, будто затвердевшие глаза, чуть загнутый вверх подбородок; светло-серый костюм подчеркивал спортивную подтянутость его фигуры.

Мы вразброд — кто в лес, кто по дрова — поздоровались.

— Вот вы, значит, какие, — ответив нам, заискрил голосом Башкирцев. — Будущее перестройки, будущее страны, те, кто заново перепишет нашу многострадальную историю… А может, и не надо ее переписывать, а? Ладно, ладно, я шучу. Вы, наверное, пока об этом не думаете — на первом курсе я был большим балбесом. Только не обижайтесь: это не в упрек, это своего рода комплимент. «Безумству долг мой заплачен…» — как гениально заметил поэт. Теперь ваша очередь. Живите, радуйтесь, наслаждайтесь. А лет так через пяток — тогда вгрызайтесь в общество, исправляйте его, бичуйте наши ошибки. Все идет по кругу — «все ведомо, и только повторенье грядущее сулит». Но стоп — вижу по глазам дочери, слишком долго держу вас у порога. Итак, я, как вы любите выражаться, отваливаю…

Когда за Башкирцевым захлопнулась дверь, мы разделись. Усаживаясь за стол, Алексей бросил мне предупреждающий взгляд, но водки не было, пили сухое, но и его я почти не касался.

В этот раз, наученные горьким опытом, все вели себя чинно и благопристойно: спорили о новых течениях в поп-музыке, о пьесе Шатрова, о том, почему застрелилась жена Сталина…

Немного погодя, я вышел на балкон с теми, кто решил перекурить, спрятался от бешеного ветра в уголочек и думал о том, что надо было бы ехать домой, а не оставаться здесь…