Андрей Войновский - Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка Страница 14

Вот так, милая, никуда бы ты не делась. Не смогла бы воспарить над океанской гладью по причине земного притяжения и внушительной тяжести материалов, из которых ты, голубушка, сделана… Хотя, в общем, если только по мосту?..

Короче, ты уж не обессудь, идеальное асфальтовое покрытие, но что климат наш, что, скажу тебе по секрету, твои ухабистые сестры-дороги, что мои собратья-дураки, что слишком умные не по деньгам, – одна у нас судьба-злодейка. Мы все родом из этой страны. Уж, во всяком случае, если исходить из сугубо территориальных признаков… да и судить, собственно, по ним же.

Эпизод двенадцатый

«Что дальше-то»

Пока я от природной глупости своей вдавался в несвойственные мне философские рассуждения, Харон развернул свою телегу и, мимоходом бросив нам с Людмилой Георгиевной что-то вроде «Счастливо оставаться, господа хорошие», как и в начале нашего знакомства, не торопясь, отправился в обратный путь.

– Карп Тимофеевич, ну погоди же! – крикнул я ему что есть мочи, бросившись вдогонку за телегой. – Куда ты собрался? На ночь-то глядя?

– А что мне прикажешь, с нашими бабами лясы точить? – снова вопросом на вопрос спокойно ответил он мне. – Языкастые, заразы, аж до пупа. Не интересно мне это. Каждый раз одно и то же. Как им самим не надоест?

– Так, может, это у них, Карп Тимофеевич, от любви к тебе? – подчеркнуто кокетливо заметила ему подошедшая Людмила Георгиевна. – Сам же знаешь, что бабы – создания коварные. Говорят, мол, любят, а у самих нож за пазухой. Или же все в точности, но наоборот.

– Не знаю, дамочка, – слегка качнув головой и не глядя на Людмилу, негромко сказал Харон, – по мне любовь… она всегда такая, какая она есть. Настоящая, значит. А все другое – это не она. Это тогда, как у вас, городских. С нюансами.

– Слушай, Карп Тимофеевич, – не выдержал я, – вот не знаю, свидимся ли, но ты уж мне разреши обнять тебя на прощание. А, можно?

– Да чего ж нельзя? Обними на здоровье. Это же тебе не в долг просить.

Я, признаюсь вам, от души крепко обнял Карпа Тимофеевича. Не знаю почему, но вот только от души я его обнял. И не думал я в тот момент о такой ерунде, что, мол, зачем этому замечательному старику литые диски с новой резиной для полуразвалившейся телеги, золотые часы, совсем не сообразующиеся с его простыми, но мудреными суждениями, его привычный для жителя глухомани внешний вид, но уж никак не сочетаемый с идеальным асфальтовым покрытием и свежей разметкой… Ну не хотелось мне думать об этом и тем более что-то там сопоставлять.

Я просто при этом испытывал какое-то щемящее, давно забытое чувство. Удивительные, скажу вам, эти хитрые, тонко устроенные в нашем сознании штуки – ассоциации. Обнимая старика, я, как ни странно, испытал чувства, как мне казалось, такого же, как и Харон, забытого и потерянного в прозаичных буднях обыкновенного человека. Только коренного москвича. Кем и являюсь с самого рождения. А именно с тысяча девятьсот пятьдесят девятого года от Рождества Христова, когда моя Москва была совсем другой. Когда не было такого количества машин на Пушкинской площади, где стоял мой дом и где прошло все мое детство; когда люди относились друг к другу совсем по-другому; когда считалось не просто удачей, но великим, чуть ли не вселенским счастьем попасть на вечера поэзии, где пел Окуджава и с нероновским вдохновением читали свои стихи Евтушенко и Вознесенский.

Нет, я тогда был маленький и не мог знать о существовании таковых вечеров, и тем более знать имена этих поэтов, но память – на то она и память – весьма пластична и многообразна. Ведь не зря существует такое понятие, как память души.

– Ну, – сказал я Карпу Тимофеевичу, – пусть к тебе будут благосклонны боги Олимпа: Зевс с Посейдоном, Афина, Гефест… Да и наших туда же: Перуна с Ярилой. Будь счастлив, дорогой мой Харон. И спасибо тебе.

– Да ты не волнуйся, барин, – он едва заметно улыбнулся, – ночь длинная, луна тихая, а лошадка дорогу знает. Отосплюсь… – Он немного помолчал, затем лукаво захихикал и добавил под конец: – Сказывали, что храплю, барин, не хуже тебя и своей лошади. А ты говоришь, бабы. Пущай себе лучше судачут. Ну и ты, дамочка, – обратился он к вдове, – не тирань себя понапраcну. Отыщешь.

Не помню, была ли рядом со мной в тот момент Людмила Георгиевна, но я долго смотрел вслед удалявшемуся гужевому транспорту Харона, пока он, этот транспорт, поднявшись на возвышенность, с которой мы впервые увидели деревню, не скрылся за ней в последних, убегающих в ночь полупурпурных-полурозовых лучах заката. Смеркалось, как писали классики, а я, будто одинокий столб, стоял и все смотрел на безлюдную возвышенность. Смотрел до тех пор, пока неохотно меня не посетила банальная с точки зрения логики мысль: ах, было бы неплохо вспомнить о вдове, которая, как ни крути, являлась и инициатором, и непосредственным виновником происходившего с нами действа.

Повернув голову, увидел в трех шагах от себя такой же «одинокий столб». Подобно мне, Людмила Георгиевна застывшим взглядом смотрела вдаль, и ее глаза были влажными от слез.

И без того в затянувшемся, давящем безмолвии я, как и подобает зануде со стажем, все-таки выдержав паузу, осторожно начал разговор:

– Прости, Люда, но я так понимаю, что нас с тобой через реку Забвения Карп Тимофеевич уже перевез. Что дальше?

– Я не знаю, – ответила мне она, даже не повернув головы… в мою сторону.

Что ж, я мысленно поблагодарил вдову за лаконичность, а главное, честность ее ответа, после чего очередная мысль, на сей раз уже пронзившая мой колобковый мозг, как шило, заставила меня принять еще более статичное положение.

– А ведь Харон спать не будет, – еле шевеля мгновенно пересохшим языком, произнес я вслух на громком выдохе. – Сон-то ему ни к чему.

– Я не дура, – услышал по-прежнему спокойный и уверенный голос моей спутницы, – и не хуже тебя понимаю, что к чему. Значит, только судьба знает, что дальше.

Хотел я было возмущенно что-то ей ответить, но в итоге промолчал и лишь подумал про себя:

«Да, что бы там с нами ни происходило в этой жизни, но все-таки триста тысяч свободно конвертируемой валюты на счету – сумма огромная. Хотя, конечно, смотря для кого, но только с Адриатикой, видно, придется подождать. Если, вообще, придется».

Эпизод тринадцатый

«Попросту, по-русски»

– Ну, наконец-то! Наконец! Здравствуйте же, гости дорогие! А мы-то вас уж заждались совсем! – будто гром среди ясного неба в чарующей тишине взорвалось за нашими спинами, заставив нас с вдовой, одномоментно вздрогнув, единовременно повернуть свои тела в ту сторону, откуда доносился зычный бас.

На крыльце якитории стоял здоровенный детина лет сорока – сорока пяти, с маленькими поросячими глазками, большим, сильно вздернутым и ноздрястым, словно у быка, носярой, широкими, отважно выдававшимися вперед гладко выбритыми скулами и кудрявыми, как у молодого барана, волосами. Создавалось впечатление, что его внешность была вчистую списана с одной из лубочных картинок художников-примитивистов.

Помимо прочих прелестей в глаза бросалась идеальная – и, поверьте мне, не только для этих мест, – по-княжески сиятельная белозубая улыбка. Становилось сразу же понятно, что без сети стоматологий «Мастер Дент» здесь явно уж никак не обошлось. Даже в последнем меркнущем луче заходящего солнца миллиметрически выстроенные оба ряда металлокерамических протезов слепили глаза похлеще, чем в телевизионной рекламе жевательной резинки «Орбит».

О, одет детина был под стать своим зубам. На нем, что называется, как влитой сидел не просто дорогой костюмчик, но при ближайшем рассмотрении костюмчик этот – было видно невооруженным взглядом – перескакал prêt-à-porter на два порядка: haute couture! И только haute couture с соответствующей костюмчику атрибутикой: рубашечка с галстучком и заколочкой для него, запоночки, ботиночки, часики и увесистый перстенек на безымянном одутловатом пальчище правой руки.

Ну ладно бы все это безобразие, но ему ведь еще зачем-то понадобилось всунуть себе в ухо здоровенное кольцо, как у цыгана, хотя детина был блондином от природы… Прошу заметить: от природы, не какого-нибудь там «от кутюр», и волосы свои – я заявляю вам ответственно – не красил. А с другой-то стороны, хорошо, что в ухе. А если бы в носу?.. В общем, такая вот картина предстала перед нашими, от резкой перемены декораций немного напуганными, но уже мало чему удивляющимися лицами. Ну, видно, значит, так надо. «Значит, судьба», – как сказала бы стоявшая в эту минуту рядом со мной моя очаровательная спутница-вдова.

А детина между тем по-прежнему торчал на крыльце якитории, параллельно земле-матушке раскинув здоровенные ручищи, и улыбался во всю дозволенную рту его ширь своей по-княжески сиятельной белозубой улыбкой. Затем он чуть заметно кивнул очень маленькому ростом, хилому небритому мужичонке в лаптях и с балалайкой наготове, и тот, прищурив левый глаз, забалалаил, а наш кудрявый исполин с завидным задором пустился в лихой разухабистый пляс, который ну никак уж не вязался с дорогим костюмчиком «haute couture», сидевшим как влитой на окольцованном громиле. А не вязался с пляской тот костюмчик потому, что мы с Людмилой – я это утверждаю – находились все-таки не в Каннах и не в Куршавеле на какой-нибудь очередной гулянке российских нуворишей среднего звена, а пребывали мы в глухой и не отмеченной на картах деревушке всего на шестьдесят иль семьдесят дворов.