Евгений Шкловский - Фата-моргана Страница 14

А пустыня – она красивая.

У большинства само слово ассоциируется с понятием пустоты, в воображении сразу же возникает образ простирающихся до горизонта песчаных дюн, где нет почти ничего живого. Однако пустыня далеко не мертва. Если присмотреться внимательнее, то откроется неведомый и удивительный мир. Неизгладимое впечатление производит она весной, когда ярким нарядом из цветов и шелковистых трав покрываются казавшиеся безжизненными пески, воздух напоен ароматом цветущих джузгунов, а чуть позднее – изящных песчаных акаций с темно-фиолетовыми кистями цветов. За короткую весну природа создает яркие и неповторимые композиции из цветов, от которых невозможно оторвать глаз. Правда, весна очень быстро уступает жаркому и сухому лету, которое тянется добрых пять месяцев без единой капли дождя. Температура в тени поднимается до 40°C , а то и выше. Безоблачный небосвод, пышущие жаром пески, причудливые ажурные силуэты саксаула, практически не дающего тени, животные, ведущие суровую борьбу за существование, и среди них – ее любимые ящерки…

Не исключаю, что все это я придумал – и ей совсем не интересно, она мельком проглядывает мои послания, пожимает плечами и складывает в стопку, все более уплотняющуюся с каждым днем. Или даже выбрасывает, потому что хранить эти странные письмена совершенно ни к чему.

Паузы между ее ответами мне (все-таки отвечает) гораздо дольше, чем между моими посланиями, так что на три-четыре моих письма я в лучшем случае получаю один ответ. Но ведь пишет же, и нет-нет, вдруг прорвется в ее кратких письмах непридуманный интерес: она может спросить, так же ли жарко ночью, как днем, или чем питаются ящерки, похожие на маленьких дракончиков. И в какое время года цветут кактусы?

Все это она, конечно, запросто могла бы прочитать в какой-нибудь специальной литературе, у того же Брема хотя бы, но, как она верно заметила, всегда лучше получить ответ на вопрос от кого-то, нежели лезть в учебник или еще куда-нибудь. О, эта божественная лень, эта женственная нега!..

Я радуюсь не только каждому ее ответу, но и любому вопросу. Вопрос – это движение души, любопытство, а значит, рост, эволюция, прогресс. Чувствуется, что девочка растет, развивается – она уже не совсем такая, как в первых своих письмах. Пусть даже ее интересуют больше ящерки, похожие на маленьких дракончиков, чем моя внутренняя жизнь или мои мнения о разных предметах. Все равно: пустыня – это и есть ящерки, глаза их – глаза пустыни, она пытается понять, как можно жить здесь месяцами, вдали от обычной цивилизации, откуда даже письма идут неделями, а конверты покрываются желтизной, напоминающей все те же пески.

Зверей в пустыне немного, верблюды, например, – светлые и темные, как коровы. Им привозят воду и поят. Особенно забавны – верблюжата, словно недавно вылупились. Маленькие ведь всегда смешные и милые, даже шакалята. Ящерицы же выползают в августе. Ляжет такая посреди дороги – издалека ни дать ни взять кусок авторезины. Только когда голову вверх вытянет, сообразишь кто это. Размером они где-то с метр, здоровые, толстые. Бывают, впрочем, и гораздо меньше, совсем крохотные. Шакалы же – как собака, с длинными лисьими ушами и загибающимся между лап хвостом. Не очень симпатичные.

Ночами здесь спится тяжело, несмотря на кондиционер. А в тот раз приснилась маленькая ящерка, не пустынная, в метр длиной, а наша, среднероссийская, юркая, с отпадающим хвостом. Серовато-коричневое тельце и чуть выпученные глазки, неподвижно на меня уставившиеся. Хотя, возможно, вовсе и не на меня, а на что-то другое. И я догадывался во сне, что вовсе это не ящерка, а девочка-подросток, смуглая от крымского ласкового солнца и вся просоленная морем, где медузы и крабы, рыбки и ракушки. Как в сказке про царевну лягушку. И мне почему-то горько, что она так и останется ящеркой, несмотря на все мои попытки вызвать в ней прежний образ, сотворенный искусной рукой небесного скульптора.

Разумеется, солнце пустыни кого угодно может превратить в шизофреника, этот сон еще сравнительно безобиден, ведь ничего дурного, кроме того, что человек снится не как человек, а как млекопитающее, как рептилия. И причем тут она?

Ну да, время спать и время пробуждаться. Только зачем? Чтобы увидеть – что? Пустыню с медленно бредущими по ней двугорбыми задумчивыми верблюдами, мелькающих среди барханов пупырчатых ящерок, черные кляксы нефти, похожих на ниндзя в защитных масках буровиков… Или багряный закат над синей далью моря (тоже пустыня, только водная). Или даже фильм талантливого режиссера…

Конечно, во всем этом есть свое очарование. Но ведь и обман тоже.

Написал ей сдуру про сон. И все, обрыв. То есть еще несколько писем я ей отправил, но – ни ответа, ни привета!

Финиш.

А может, это и к лучшему? Может, и не надо мне лезть со своими россказнями?

Я, правда, не чувствую себя особенно виноватым, и теперь, когда серо-коричневая сизобрюхая ящерка из семейства игуан, прикормившаяся в нашем отсеке общежития, бывает, пялится на меня по утрам неподвижным, словно гипнотизирующим взглядом, я вспоминаю ту встречу в самолете, и мне почему-то кажется, что еще не все закончилось, что продолжение будет…

Прогулки

Обычно они встречаются возле выхода из метро «Новокузнецкая», Дина, ее муж Миркин и их друг Ипполит. Просто встречаются и идут в сторону Замоскворечья, к Малой Ордынке и дальше в глубь улочек и переулочков, в глубь старой запыленной Москвы, а то, бывает, сворачивают к набережной и идут вдоль реки, что тоже навевает на них странное ощущение вневремени. Если угодно, они просто гуляют – Ипполиту (это его инициатива – гулять именно здесь) нравится старая Москва: Григорьев, Фет, Островский, небольшие желтые старинные особняки, доходные дома начала века и вообще…

Они гуляют тут едва ли не каждое воскресенье (почти ритуал), если, конечно, нет дождя или вьюги, иногда Миркин впереди с Ипполитом, а Дина чуть позади (или впереди), иногда впереди Ипполит с Диной, а задумчивый Миркин позади (или чуть поодаль) – такие вот конфигурации, но им нравится вместе, они с удовольствием общаются на фоне старой Москвы, это придает жизни особый колорит, вроде как даже не двадцать первый век (страшно подумать!), а тот самый, девятнадцатый, – неторопливый, обходительный, забубенный, патриархальный, чревоугодливый, мечтательный, словолюбивый, короче, тихий такой, вечерний, с золотящимися куполами.

Ипполит, слегка склонный к полноте, чуть барственный, похоже, весь оттуда, – тоже неторопливый, любящий побалакать и ко всему подходящий обстоятельно и неспешно. Основательность и неспешность – главные его принципы, он пытается жить в соответствии с ними не только в воскресные дни, но и в будни, хотя в будни не очень получается, в конторе у него запарки, как и у других, да и время такое, нервное, не дает расслабиться, крутиться приходится, как и всем, как и Миркину с Диной.

Воскресные дни, однако, – их, тут они свое стараются взять: мирные прогулки по Замоскворечью, между особнячками и особняками, облюбованными разными фирмами и фирмочками, по воскресеньям здесь пустынно и тихо, не рычат разные «мерседесы» и «джипы», не налезают на тротуары тяжелыми аллигаторовыми и бизоньими тушами, не грозят случайному прохожему тупым звериным оскалом бамперов.

Собственно, Ипполит и положил начало этим прогулкам, убедив Дину и Миркина, что по воскресеньям просто необходимо отрываться от быта, прогулки способствуют пищеварению и правильному мировосприятию, потому что от всей этой суеты и кутерьмы с человеком происходят нехорошие вещи – будто зрение меняется, да и все меняется.

Поначалу Миркину казалось, что с этими прогулками они стали совсем похожи на пенсионеров, но Ипполиту постепенно удалось его убедить, что вовсе и не стали, к тому же по пути можно взять по паре пива и выпить их на скамеечке, захрустывая вкусными черными сухариками «Емеля» или «Три корочки» (Миркину нравятся больше), а пиво, известно, располагает к неспешности, к ностальгии, к дремоте, к солидности, к поиску укромных кустов или подворотен и вкрадчивому раздумчивому журчанию, к разговорам за жизнь, еще к пиву и еще к журчанию…

Еще Миркин знает, отчего Ипполиту нравится гулять именно тут, а не где-нибудь еще: когда-то, студентом, он бегал сюда к одной даме, в которую был влюблен, да и она к нему благоволила, жила дама в коммуналке с кучей соседей, ему приходилось поджидать у черного входа (там был и такой), когда та его впустит. Все как-то проще и легче было тогда, что говорить, даже романтика была в этих ожиданиях под дверью, среди всяких мусорных и прочих жилых подгорелых запахов и потом в крадущихся шагах по полутемному коридору.

Миркин помнит и этот семиэтажный серый с барельефами дом, мимо которого они почти каждый раз проходят, Ипполит косит на него с чуть заметной улыбкой (ага!) и мечтательным выражением, словно уловил возможность иного течения времени. Они (Ипполит и Миркин) часто вспоминают общее студенческое прошлое, которое еще вовсе и не такое прошлое, если учесть, что им всего около сорока, и тогда Дина идет чуть позади или чуть впереди, одним словом, поодаль, это и понятно: ее в этом прошлом нет, она тогда еще не появилась в жизни Миркина, а где-то бродила своими неведомыми тропками.