Игорь Всеволожский - Ночные туманы Страница 14

— Пойдем!

Уныло было в ту пору в севастопольских бухтах. Повсюду торчали мачты потопленных кораблей. Уцелели лишь две-три ветхие подводные лодки опустишься на них под воду, пожалуй, и не всплывешь, да обросшие плесенью деревянные катера.

В тральщики переделали колесные буксиры. Их оборудовали тралами, ставили на них пушки. Теперь мы смотрели на них, как на свои корабли.

Начиналась новая жизнь — жизнь на море.

Глава двенадцатая

Командиром моего тральщика был бывший офицер царского флота, минер по специальности, Дмитрий Михайлович Стонов. Конечно, наша неразлучная троица была для него обузой. Кроме желания стать моряками, у нас за душой не было ни сноровки, ни опыта. Стонов служил на эсминце и, когда пошли слухи о том, что интервенты хотят увести корабли в Северную Африку, с молчаливого согласия всей команды испортил приборы и торпедные аппараты.

Убедившись, что эсминец до Африки не дойдет своим ходом, а на буксире тащить его, ставшего бесполезной рухлядью, интервенты считали бессмысленным, они согнали с эсминца команду и, выведя за Константиновский равелин, взорвали и потопили. Командир эсминца куда-то исчез, а Стонов остался не у дел. Этот прямодушный человек, влюбленный во флот и хорошо знавший, что такое честь, долг и совесть, всех ушедших на чужбину называл предателями.

Сосед наш, командир тральщика из бывших матросов, как-то рассказывал боцману Прокофию Ипатычу Юрко (командира на корабле не было, и говорили они в полный голос), что у Стонова тяжело болела жена. Голод и холод зимы окончательно ее подкосили. Стонов, сняв погоны царского офицера, не получал ни содержания, ни пайка и день за днем выносил из квартиры на базар последние вещи. Жена умерла. Он похоронил ее. Осталась одна только ценность: наградные золотые часы. Стонов долго и мучительно голодал, на нем все висело, лицо стало землисто-серого цвета, глаза ввалились, волосы вылезали.

Спекулянты на рынке обступили его. Они буквально рвали из рук моряка дорогие часы, наперебой утверждая, что золото накладное, цепочка «самоварного золота» и цена всему грош.

Выручил Дмитрия Михайловича новый командующий.

— Спрячьте часы, — приказал он. — Вы меня помните?

— Нет.

— Служил с вами на эсминце в четырнадцатом, был арестован за агитацию. Вы еще за меня вступились, едва сами не пострадали…

— Теперь вспоминаю!

— То-то. Соловья баснями, говорят, кормить не положено. Пойдемте-ка поедим.

Они поели тут же на рынке, в «обжорке», тонких, как лепестки, чебуреков.

— Флот по-прежнему любите? — спросил командующий.

— Я думаю, это осталась единственная моя привязанность и любовь, устало ответил Дмитрий Михайлович.

— А Советскую власть признаете?

— Я же здесь, а не за морем.

— Вижу. Назначаю вас командиром тральщика. Нынче отдам приказ, тральщик примете в мастерских. Не удивляйтесь, он сильно смахивает на колесный буксир.

Других пока нет, а мины вылавливать надо. Вы минер опытный. Придет время, разживемся чем и получше.

Так Стонов стал командиром «Чонгара». Команду было набрать нелегко и, кроме настоящего моряка Прокофия Ипатыча Юрко, тоже истосковавшегося за эти голодные годы по службе, остальные были набраны с бору да сосенки. Нас троих Юрко стал ревностно жучить, гонять на заштопанной шлюпке по бухте, знакомить с тральным хозяйством, с машиной, с морской терминологией, которую он знал в совершенстве. Хлебнули мы лиха и на погрузке угля, на собственных спинах почувствовав, что за штука — погрузка.

Мы «оморячивались» со сказочной быстротой, и я до сих пор вспоминаю Прокофия Ипатыча.

На тральщике было еще трое таких же, как мы, неразлучных друзей. Всех троих звали Жорами, и они, смеясь, называли себя «Три-Жоры-Три», словно в цирке артисты. Фамилии у них были разные: Жора Капитанаки, Жора Белоцерковский и Жора Ахметов. Они считали себя забубёнными моряками, нас называли салагой и сусликами, рассказывали лихие истории о дальних плаваниях и разухабистые анекдоты о победах над женским полом.

Мы получили побывавшие в употреблении брюки и форменки, фланелевки и тельняшки, а у трех Жор все было с иголочки, новенькое, брюки с широчайшими клиньями. С особым удовольствием они, задрав на животе тельняшки, демонстрировали умопомрачительную татуировку.

— Тьфу! — сплюнул, посмотрев, Прокофий Ипатыч. — Закройсь!

Жоры смачно захохотали.

— Боцман, и тот не выдержал! Лихо!

Кроме них было еще два члена команды, не очень молодые и очень серьезные: рулевой Кныш и механик Кублицкий. Эти с нескрываемым презрением смотрели на Жор, снисходительно терпели нас и уважали Стонова и Юрко.

Я никогда не забуду, как мы в первый раз вышли в море. Машина, хрипя и отплевываясь, вдруг застучала, отдали швартовы, и наш «Чонгар» медленно отвалил от причала, послушный командам с мостика. Берега скользили от носа к корме, удивительно густой, едкий дым вырывался из толстой трубы и тянулся за кормой черной кишкой, а пепел сыпался в глаза и на плечи. Но все же приятно было идти в море на своем корабле, а не на каком-то паршивом санитарном транспорте, где ты моешь вонючие палубы и выносишь горшки. Мне подумалось, что мы — Сева, Васо и я, — возможно, первые комсомольцы, попавшие на плавающий военный корабль (первый призыв комсомола на флот во всероссийском масштабе был позже, через год полтора, после комсомольского съезда), и сердце наполнилось гордостью. Сердитый окрик Прокофия Ипатыча привел меня в чувство:

— Ты что, Тучков? Замечтался? А работать кто будет? Медведь?

Выход в море был пробным и непродолжительным: испытывали машины.

Прокофий Ипатыч с механиком ушли к своим семьям, Жоры, как всегда, смылись на берег, а рулевой спал на ветоши, сваленной в углу кубрика. Вдруг вошел командир. Сева вскочил и скомандовал:

— Смирно!

— Вольно, — сказал командир. — Хочу поближе познакомиться с вами. Не возражаете? Вы для меня люди новые, я к вам пришел, как говорится, из старого мира, и представления у меня кое о чем допотопные. Не возражаете, я посижу?

Он присел рядом с нами. Теперь у него был не такой истощенный вид, как в первые дни, когда мы пришли на «Чонгар». Паек был неважный, но, видно, командир так тяжело голодал, что и на этом скудном пайке откормился. Лицо у него было мужественное. Я думаю, надо было набраться немало мужества, чтобы испортить торпедные аппараты, за которые ты целиком отвечаешь, ведь за это прямой путь в контрразведку, а в контрразведке не шутили!

Командир наш и смерти не побоялся. И все потому, что не хотел никуда уходить от родных берегов.

— В мое время, — сказал он, — матросы редко шли с охотой служить. Потом привыкали, служили исправно, но многие тосковали по берегу. А вот вы, например, — похлопал он по плечу Севу, — пришли по собственной воле. По горячей любви своей к морю, насколько я понимаю?

— Да, — сказал Сева.

— Вы что, родились у моря?

— Нет.

— Станюковича начитались?

— Прочел. Да и дядька рассказывал.

— Он моряк?

— На «Императрице Марии» взорвался.

— А-а… — протянул командир. — И вы что же, Гущин, собираетесь флоту служить, как у нас говорят, до самого гроба?

— Мечтаю!

— Мечтаю… Это хорошо вы сказали. Вы знаете, командующий убежден, что мы будем поднимать корабли со дна моря и у нас будет флот. Черноморский, достойный им давно заслуженной славы. И на флоте будут командовать красные офицеры. Может быть, вам суждено ими стать. Но для этого надо учиться. Какое у вас образование?

Мы признались, что нас вышибли из училища.

— Меня тоже когда-то чуть было не вышибли из морского корпуса, едва уцелел, — улыбнулся командир. — Но потом все же кончил с отличием. А хотите вы учиться всерьез, чтобы вернуться на флот командирами?

— Командирами?

Мы об этом, признаться, не думали. Стонов заронил в мое сердце искру, она ярко вспыхнула. Встать на мостик!

Служить на прекрасных голубых кораблях, горделиво выходящих на морские просторы!

И я вдруг отчетливо осознал, что командир одинок.

Он пришел к нам, чтобы найти в нас поддержку. В тот вечер мы, ничего не тая, рассказали ему о своей жизни.

Время текло незаметно. Командиру некуда было спешить, и он подробно рассказывал нам, как плавал на паруснике, на эсминце, как чуть не умер от горя, когда видел гибель своего корабля…

— И вы знаете, на что я надеюсь? — сказал он с просветлевшим лицом. На то, что увижу эсминец свой на плаву.

С палубы донеслась похабная ругань. Это вернулись клешники.

Командир взглянул на часы, прихлопнул тяжелую золотую крышку, поморщился. Пожелал нам спокойной ночи и поднялся по трапу. Мы видели его длинные ноги в начищенных до блеска очень старых ботинках, в аккуратно отутюженных, но поблескивающих от долгого употребления брюках.