Алексей Слаповский - Талий Страница 14

Нет, не ошибся он, увидев в той, в той еще простушке-Ленусе родственность души. Она, как и Талий, вечно хотела в чем-то разобраться, вечно у нее какие-то были проблемы, вечно она наводила порядок в своих запутанных личных отношениях. Жажда определенности, вот что у них было общее. Ну и еще, если выше взять, — жажда справедливости. У Талия — тихая, молчаливая, у Ленуси открытая, агрессивная, особенно в мелочах. Как-то они пошли — совсем семейно — в магазин за продуктами, в овощной магазин, ей хозяйственности вдруг захотелось, запасы сделать: картошки побольше, капусты (с горячим желанием засолить ее в трехлитровых банках), лука, моркови и т. п. Продавщица то ли обвесила ее, то  ли обсчитала (Талий выполнял лишь роль носильщика), и Ленуся закатила грандиозный скандал, стала требовать начальство, и вышло начальство в виде краснолицей женщины в ватнике, которая вместо того, чтобы уладить конфликт, сама стала кричать на Ленусю, — что, дескать, ошибиться всякий может, а орать необязательно! Мало на вас орать, орала Ленуся, вас перестрелять всех надо, сволочей! Вас в землю живьем закопать!.. Ну, и так далее… Обзывалась, конечно.

Талию было неприятно, он морщился, он стеснялся людей, которые посмеивались, глядя на аппетитную сцену, но, в сущности, он очень хорошо Ленусю понимал и был на ее стороне.

Бог весть, что было бы, если б они стали жить вместе. Но очень вероятно: в вечных мелких и крупных распрях, с выяснениями отношений, с ее увлечениями, покаянными слезами, признаниями в любви, а потом — почему-то уверен Талий — родила бы она ребеночка, а за ним еще одного, и ушла бы вся в детей и семейный очаг, и уж не валялись бы вещи где попало, а утром она Талия будила бы на работу и провожала бы завтраком его, а встречала бы его ужином и: „Соскучилась…“

Наташа же, надо прямо сказать, ни заботой домашней о Талии, ни воспитанием сына излишне не увлечена. Для нее театр все-таки главное. Она не хотела связывать свою жизнь с человеком театра, она слишком серьезно относилась к будущей работе, ей нужен был рядом человек серьезный, нормальный, который — не мешал бы. Это не значит, опять-таки, что она целенаправленно такого искала, нет, она, уверен Талий, влюбилась, но — при этом — в того, в кого хотела. Какого хотела. И он — в ту, какую хотел. А в этом что-то уже не то, хотя что не то — понять трудно, вообще не понять, не понять, — мучается Талий, сплевывая с балкона от досады, хотя сроду этого не делал.

Я не должен был на ней жениться, сказал себе Талий. Да, я тот, который ей нужен был: спокойный, нормальный, уютный, — не мешающий работать. Но ведь работа у нее особенная, и, может быть, она поняла, что тихие, в общем-то, уравновешенные семейные годы на пользу творчеству не пошли. Может, ей для стимула требовались как раз постоянные разлады, неурядицы, нелепые несчастливые романы, сумасшедший перезд в другой город, там ее бросают на произвол судьбы, она карабкается, выживает — и так выковывается характер, и так выкристаллизовывается талант, так…

Я испортил ей жизнь, вот и все, таков был вывод Талия.

Есть ли у нее другой — неважно.

Разлюбила ли она Талия — неважно. То есть важно, но — не об этом речь.

Главное, что он открыл: она думает о другой жизни. О другой возможной жизни. И, если быть честным, он не сейчас это  открыл.

Вот ездили они смотреть домик, который ему присоветовали: на работе дала одна женщина адрес. Село Клычи, полчаса автобусом от города, рощица есть, ручеек есть, старик и старуха уезжают в город к детям и продают домишко за недорого. Они поехали с Наташей и с сыном — пусть заодно подышит воздухом. Он веселился, Наташа была оживлена — как не часто в последнее время, он радовался. Со вкусом и азартом осматривал он деревянное строение о двух комнатах, хозяйственно и деловито оглядел огородишко и садик, и хлев для овец и курятник для кур, постоял за домом, оценивая вид на луг, спускающийся к ручеку, а за ручейком и впрямь — рощица.

— Хорошо! — сказал он Наташе.

— Замечательно! — весело откликнулась она.

Он взглянул на нее, отвел глаза — и опять взглянул.

И лицо ее было веселым, и голос был веселым, и глаза были веселыми, но что-то было — не то.

А не то было, как теперь он понимает, — в незавершенности ее возгласа, в тончайшем призвуке, в котором слышалось: „Да, тут хорошо и замечательно — но не с тобой. Если б не только ЭТО поменять, то есть, жилье поменять, хоть и не совсем, а на летние, допустим, месяцы, если бы — все поменять!“

И характерно, заторопился доказывать себе уже доказанное Талий, характерно, что они оба, оба ведь — и он, и она, одобрив домик и пообещав старику и старухе, что к осени соберут деньги (те намеревались съехать, собрав урожай с огорода и прикончив всю живность, — с наступлением холодов), к теме этой не возвращались. Предполагалось, что этим будет заниматься он. Но он занимался вяло, и вот уже осень, уже холода, а необходимой суммы еще нет…

Получается, получается, торопился Талий, что не в сегодняшних ее словах вообще дело! Не она решила развестись с ним, а он почувствовал, что все кончилось — и, возможно, ей эти его тайные мысли передались и она решила первая начать разговор!

Или он сам начал разговор! — думая о прощаниях, а на самом деле подводным течением мысли думая в это же время совсем о другом („мысль изреченная есть ложь“, подразумевается, что истина, не ложь, существует хотя бы на уровне мысли, а если она — НЕМЫСЛИМА? — то есть отчету неподвластна, то есть — сам не только не слышишь, но и не ощущуешь ее?), он начал разговор, слова вырвались, как во сне, бредово, то есть мысли о прощаниях на самом деле были мыслями о ПРОЩАНИИ, на самом деле он — где-то там в себе — понял, что предел в их отношениях наступил и дальше — лучше не может быть, так же — не может быть, только — ничего не может быть, только так , и надо иметь мужество взять на себя, самому сказать, и он говорит: „Давай разведемся“, а она, тоже готовая и все понимающая, просто отвечает: „Давай“ — и это потому так легко получилось, что — окончание их мысленного диалога, который они давно уже ведут…

Бред! Не то!

Сказано было — не Талием. И не ею. Кем? Очень просто. Очень просто. Он углубился в свои мысли, вызваные интервью с государственным певцом К., а Наташа тем временем переключила радио на другую программу, а там — радиоспектакль. И Талий выловил из спектакля одну лишь фразу, сказанную голосом радиоактрисы, похожим на Наташин: „Давай разведемся“, — а ответил ли он  сам — „Давай“ — это вопрос, за Талием водится такая особенность: нечто отчетливо подуманное ему кажется уже сказанным. Было не раз: „Так я не поняла, что ты думаешь по этому поводу?“ — спрашивает Наташа, а Талий морщит лоб в напряженном недоумении: „То есть? Я же сказал!“ Ей нравятся такие моменты, она хохочет. А он смущенно пожимает плечами: „Разве не говорил? Я думал, сказал. Ну, извини“.

Итак, пусть и она ничего не говорила, и он не отвечал.

Но все — произошло. Не там, на кухне, а сейчас, на балконе, когда он все осознал, взвесил, понял.

И все то, что он мысленно приписал ей — ему принадлежит.

То есть — и даже мысли о самоубийстве, что ли?

И Талий посмотрел с балкона вниз.

И тоска жуткая нахлынула, но в этой тоске — странное освобождение и почти радость: ну, слава Богу, догадался — о чем не догадывался, нашел — где не искал. Понял.

Торопливо стал думать об этом Талий, словно боялся, что эти мысли кто-то отнимет у него. Да он сам и отнимет, испугавшись.

А ведь бояться — нечего.

Это лучший выход.

Для всех.

Для него в первую очередь.

Ведь как ни боялся он отцовского наследства, оно настигло его, оно — в том самом деле, которое он считает любимым своим делом, в его работе.

Лет пятнадцать назад наткнулся он на книгу конца прошлого века какого-то профессора Ф.Н. Эргонта „Национальные типы поволжского народонаселения.“ Книжка среднего объема, но густо написанная — и с иллюстрациями. Ф.Н. Эргонт был человек математический. Приведя статические данные, сколько в Поволжье проживает русских, татар, чувашей, черемис, переселенных немцев, марийцев и т. д., он в каждой главке дал краткие подразделы: тип внешности, род занятий, преимущественный характер, обычаи, жилье, — и прилагались фотографии типичного русского, типичного татарина, типичного чуваша… В конце он оговорился, что, в результате смешанных браков, издавна образовался незначительный разряд людей, которых трудно отнести к какому-либо национальному типу.

Книжка занятная, но Талия заинтересовало то, о чем автор сказал лишь вскользь: бывает такое, добросовестно констатировал Ф.Н. Эргонт, что люди совершенно разных национальных типов больше похожи друг на друга, чем люди внутри одного национального типа, и дело не столько в этнически характерных признаках, а в тех чертах лица, которые являются выражением внутреннего склада личности, его ума, характера и склонностей.