Поль Констан - Несчастье на поводке Страница 14

— Она боится, бедняга!

Они пошли пить кофе. Контакт установился еще и благодаря общей привычке, какое совпадение, класть слишком много сахара в кофе.

— И это еще, — сказал Джефф, — я не даю себе волю!

За ночь Джефф рассказал о своих скитаниях после того, как его дети Кевин, Саманта и Дженнифер погибли во время теракта на антисемитской почве. Лили вспомнила про похожие расправы над евреями в Париже. Она почувствовала необходимость восполнить эту утрату. Более того, она тогда поняла, что ее предназначение в этом мире — оказаться на пути у Джеффа, и успокоилась. Бог нарек ей исцелить это грузное тело. Она захотела подарить ему троих одним махом, им будет столько же лет, сколько Кевину, Саманте и еще… имя не помнит, она родит их в том же возрасте, в каком они умерли, в одежде, в которой они были в тот день, когда собрались с мамой в школу, и прогремел взрыв.

Когда Джефф вышел из здания вокзала в центре Марселя и обнаружил город, который лежит у его ног, ему показалось, что он уже так далеко, не во Франции, а на другом краю света, где психиатры, легавые и тюремные надзиратели никогда его не найдут. «Это — Израиль», — поделился он с Лили, которая как будто раздулась от переполняющей ее радости. Она внесла свою лепту: «Иерусалим». Он кивнул головой. Они шли вниз по бульвару в сторону Старого порта, она смотрела на город и видела, как он отражается в его глазах, в его глазах город — красивый, белоснежный, чистый! Он раньше никогда не видел моря, он зачерпнул воды ладонью. Понюхал ее, попробовал, протер лицо. Спокойный, умытый, возрожденный, он посмотрел на Лили. Тогда она, убедившись, что права и что все делает правильно, повела его в Паланс. Свалка ему понравилась безвозвратно.

Это где-то на краю света, между стертых холмов, земля обетованная, которую подбросило в небеса. Мистраль стесал землю, выжал воздух. Все вокруг оголилось, иссохло, завыло на ветру расстроенной стерильностью. Джефф — слепец, который внезапно прозрел. Все вокруг стало слишком светлым, ядовитым, блестящим, как будто он попал в эпицентр свечения, он ничего не видит. Голову объяло огнем от красных лезвий, летящих с неба, веки глаз обожгло ножом, раскаленным до бела. Чересчур синее небо стало для него черным, а чересчур белая земля — прозрачной. Мозги перевернулись от ветра. Он стоял посреди свалки, ноги на ширине плеч, чтобы не сдуло. И кричал Лили: «Все в порядке». «Все в порядке», как капитан на полуюте, который попал в шторм. Мистраль падал на землю волнами, он носился среди поблескивающих обломков железа, из которых вырывался оглушающим звуком, подобным на крики воюющих солдат, рев охотничьего рога.

Большое сражение какой-то армии, которая поочередно побеждает, потом проигрывает, бряцая железом среди мусорных мешков и сбившихся с пути чаек.

Грузное тело Джеффа стало невесомым, на земле его удерживала только веревка пса, который слабым якорем скрутился у ног. Полы серого пальто хлещут по ногам, Джефф — бывалый капитан, который готовится покорить море, птица во время шторма. Он, наконец, понял, почему до сих пор был в разладе с землей, переживал беды, совершал преступления, ведь он же — ангел, гонимый благодатью ветра на небеса, он парил в воздухе, честный, правильный, искренний, над облаками. Он кричал: «Свобода, Свобода», крик ветром припечатало к губам. Он летит сейчас в потоке света, и женщина, которая освободила его, радуется, видя, как рад он, и думает, что Свободой теперь он будет называть ее.

21

Камеру захватили животные-мутанты. Слоны заряжали патроны прямо напротив его койки, гигантские крокодилы бросались в воду, поднимая волны, которые отделяли его от экрана. Он терялся в широко разинутой пасти гиппопотама, которого по привычке называл «Тохой». Но больше всего он переволновался, когда смотрел, как самка кита выплыла на прогулку с детенышем, тот будто приклеился к ней с боку и сосал молоко — белая тонкая нить постепенно растворялась в воде. Парочку преследовали акулы, они обманным путем разлучили самку с детенышем, потом напали на малыша и разорвали его — алая нить крови постепенно растворялась в воде. Осиротевшей самке ничего не оставалось, какая трагедия, как продолжить свой путь в одиночестве.

Так животные смиряются со смертью своих детенышей, слоны, носороги и киты. Невнятная борьба, секунда неверия и инстинкт выживания, инстинкт еще более безнадежный, чем сама безнадежность, заставляет их продолжать путь, бросить труп малыша, такое хорошенькое мертвое существо, которое мертвее всех мертвых, на съедение плавающим и летающим стервятникам. Он заплакал.

— Что-то случилось? — спросил у него медбрат.

— Случилось.

— Депрессия?

Боль, сдавившая грудную клетку, сбившая дыхание, застой крови в голове. Удушье. Он не находит воздух. Бесконечная грусть, уныние от того, что мир такой, какой есть. Невозможность все исправить. Вернуть китенка самке, поставить хромого слоненка на лапы. Защитить гну от гиены. Ведь животным тяжело прогнуться, они не способны защитить своих детенышей. Слон слишком высокий. У газели слишком тонкие лапы. Эти ничего не понимающие мордочки, ужас в глазах, дрожь в ушах. Им не хватает рук.

Он принимал транквилизаторы из жалости к животным. Из боязни, что придет час великого поглощения, и вся красота мира будет съедена. Судья упрекнула его в «приторной сентиментальности», как она это сама назвала. Способный убить человека так, как не убивают зверей на охоте, так, как сами звери не убивают себе подобных, и вдруг такие сантименты в царстве зверей. Она не ошиблась, люди приводили его в ужас, ему казалось, что их слишком много, развращенных, уродливых, не на своем месте. И сравнивать нечего с долинами Килиманджаро, где зебры пасутся под присмотром львиц с золотым взглядом. Он обвинял людей в том, что те украли землю у зверей и отравили воду и воздух. К ним он испытывал только отвращение.

Так получилось, что фильмы про животных, которые он смотрел каждый день после обеда, показывали сразу после трансляций из зала заседания Национальной ассамблеи. Он наблюдал в послеобеденной дреме за мужчинами в костюмах — именно это он больше всего ненавидел — которые рассыпались в воинственных речах, недоступных его пониманию, как будто человеческие отношения основаны только на ярости, как будто человек стремится только к тому, чтобы выпустить свою ярость наружу, как будто все игры этого мира имеют лик безграничной ярости. А после этого — полная противоположность — умиротворенным голосом диктор рассказывает о слонах, обезьянах, гиеновидных и луговых собачках.

Ничто не казалось ему таким противоречивым, как эти телесеансы. Однако из того, что говорил диктор, сопровождая божественно красивые кадры, он понимал, что именно люди, которые он видел до этого виновны в исчезновении животных, которых он видел сейчас. Эти фильмы были сделаны не только для того, чтобы рассказать о неизвестных видах фауны, нравах ее представителей, но и для того, чтобы предупредить мир об их неминуемом исчезновении. Каждые две минуты на земле исчезает один вид животных. За носорогами яростно охотятся из-за рога, за слонами — из-за бивней. Вид искалеченного мастодонта, лежащего на боку упругими лапами кверху и раздутым от газов брюхом, невыносим.

Валяясь на койке с полузакрытыми глазами, полный восхищения и жалости, ему казалось, что животные начинают выходить из экрана. Как будто он их притягивает, чтобы укрыть в уголках своей памяти каждую деталь их исчезающей жизни. Если уж он и потолстел в тюрьме, так это не только потому, что слишком много ел все время и не делал зарядку, но еще и потому, что превратился в Ноев ковчег для исчезающих видов животных, которые будут храниться в его теле до того дня, когда он сможет их вернуть миру, до дня избавления от людей, сможет вернуть чистой, как раннее утро в Танзании, природе.

Именно там он стал понемногу представлять свое будущее. Он рассказывал медбрату, что когда освободится, поедет налаживать жизнь в Африку.

— Как только я выйду отсюда, сразу же пойду на вокзал, сяду на поезд до Марселя, а там — на корабль до Алжира. В Алжире найду караван, чтобы перейти через пустыню. А вот когда выйду из пустыни, там и подумаю.

— Тебе хватит столько снотворного? — спросил медбрат.

Утро в день освобождения опять напомнило ему телефильм. Но скорее про полицейских. Он видел парижскую тюрьму снаружи только по телевизору, потому что сам сидел внутри. Оказавшись перед огромной синей дверью, которая открылась перед ним только наполовину, он будто прыгнул на согнутых ногах прямо в фильм о тоске и одиночестве — лента о никому ненужном человеке, настолько страшная, что если бы дверь за ни мне захлопнулась сама, он бы вернулся назад. Как и многие актеры в этой роли, он постепенно удалялся от здания медленным и неуверенным шагом. Но вместо того, чтобы пойти на вокзал, как он себе сам обещал, он направился в приют. Он хорошо помнил, как тяжело далась ему эта прогулка по городу. Пришлось разматывать огромный клубок из автобусов, метро, тротуаров, четных и нечетных номеров улиц. Приют, который он нашел, оказался для собак, а не для него, для людей.