Арман Лану - Пчелиный пастырь Страница 14

— Ой, с ума сойду! Да ты знаешь, где ты был?

— Нет… Ну я… Да нет! Быть не может!

— Ты и эти пташечки!

Она отбрасывает прядь волос, выскользнувшую из строгого шиньона, — посеребренную прядь, которая кокетливо заявляет о ее возрасте.

— Ты был в «Черном коте», в знаменитом «Черном коте»! А Мария-Тереза — это сама хозяйка. С ней ты не рисковал ничем, кроме как добродетелью!

«Что ж, — комментирует Бандит, — есть такие куколки — и лады! А ты всегда будешь интеллягушкой!» (Неологизм, часто употреблявшийся в офлаге). Развеселившаяся Анжелита ведет его в ресторанчик «Уголок», где служит Фелипа. Анжелита свободна до полудня понедельника. Она работает ассистентом-секретарем у одного зубного врача, стоматолога, доктора Вилинского.

Перпиньян — это город-спираль, центр которого — Кастилье. Они петляют вместе с теплой каталонской улочкой, переполненной гуляющими. По Аржантери они выходят на площадь Касаньес.

В 1938 году, перед их первым разрывом, ему и в голову не могло прийти, что Анжелита столь осмотрительна. И вот она в роли старшей сестры, и, прежде чем войти в «Уголок», читает ему мораль. Зря он был с ней так откровенен. Даже с ней. К счастью, она знает цену словам. Но впредь он должен поостеречься. (То же самое говорил ему Альбер.) У немцев есть уши. И побег из Крепости (она совсем близко, отсюда до нее не больше километра) их взбесил. Ее патрон лечит немецких офицеров, и они предпочитают его немецким дантистам, у которых нет нужных материалов. Беглец, который был с ними на катере и которому он, сам того не зная, служил телохранителем, — тот самый, что задушил часового, — был местным руководителем Сопротивления! А может, кем-то повыше. Его голова оценена в две тысячи марок. Четыре миллиона за одну голову — это немалые деньги в 43-м году! Он был приговорен к смертной казни, и приговор вот-вот должны были привести в исполнение.

— Приговорен к смертной казни!

— И он не первый. Их хватает. Тюремный надзиратель, то есть представитель администрации, — а такие разных историй не выдумывают! — так вот, этот самый надзиратель слышал, как приговоренные к смерти пели накануне последнего массового расстрела в декабре: «Нос не вешать! Нас повесят!» Позавчерашний беглец, когда его вели из военного трибунала, крикнул другим заключенным: «Ребята! Получил пропуск в царство небесное!» Это все тот самый надзиратель рассказывал…

Звериная ненависть одушевляет Анжелиту. Это голос другой женщины, не той, которую он знал… вот только… Да. Были минуты, такие же, как эти, когда она говорила о Франко. Хорошенькое дело: быть любовником (одним из) этой девицы и не знать, что ее одолевают приступы бешенства. Он только что это обнаружил. Она все еще говорит о надзирателе, который их информирует. Эме представляет себе его в мундире с нашивками в виде скрещенных серебряных ключей. «Тебе нелегко будет сохранять трезвую голову», — делает вывод Вандеркаммен своим наставительным тоном — тоном ремесленника. Он прав, этот торговец восковыми свечами. Это куда сложнее, чем в лагере.

Они входят. Фелипа отыскивает им местечко. Проигрыватель играет канте хондо — любимые песни Федерико Гарсиа Лорки. Сквозь дымовую завесу к ним подходит хозяин, ниццианец, точнее уроженец Фаликона. Он больше любит Лазурный Берег, но жизнь там несладкая, приходится вертеться! Фаршированные сардинки, рубцы по-каталонски, сыр и орехи — вот что он предлагает.

Эме умолк. Хозяин отходит. Она пускает дым сигареты прямо в нос Эме, чтобы привлечь его внимание, потом быстро поворачивает над столом руку ладонью вверх и вниз. Таково ее мнение об этом человеке.

Еще несколько подробностей — и довольно об этом. После полудня она шла по улице Мен де Фер. Она шла к подружке на улицу Арше. Все эти улицы живут под сенью Крепости. Через один из пустырей, прилегающих к дворцу Королей Майорки, и удрал тот тип. Анжелите пришлось предъявить документы и сказать, куда она идет. Часовые ударами прикладов подгоняли любопытных, которые проходили недостаточно быстро.

Очень вкусны эти поджаренные на сковородке, потом остывшие и нафаршированные разными травами сардинки. Он впивается взглядом в глаза женщины и говорит ей:

— Вот такой я тебя и люблю.

Она улыбается улыбкой Джоконды. Проигрыватель играет сапатеаду.

И все-таки он остался страшно голодным после легкого завтрака в Портус Венерис… Двух сардинок и порции рубцов было для него достаточно. Его подводит желудок. У него часто бывает рвота. Давление низкое. 110/80 — это мало. Усталость возвращается к нему из лагерей, из Валансьенна, из последних дней в Париже, из нескончаемого путешествия, из этого неожиданного приключения. Веки наливаются свинцом, щеки западают.

Женщины видят это. Анжелита говорит:

— Не ходи завтра в Управление. Самое лучшее, что ты можешь сделать, — это сидеть тихо. Спокойно возвращайся в «Грот». Ты в пасти у льва, и никому не захочется лезть туда за тобой. Завтра утром я тобой займусь. Встреча здесь в семь вечера — пообедаем.

Не подозревает ли Анжелита Соланж Понс? Это было бы хуже всего — это самое недоверие, которое заразило всех и которое просачивается и в него. Сперва ему показалось, что она чересчур подозрительна и все преувеличивает, чтобы подняться до уровня трагедии, которая подавляющему большинству казалась не более как буднями. Сейчас он уже думает иначе. Но эта подозрительность для него неизмеримо более тягостна, чем печаль, таящаяся в очередях, в черном хлебе, в недоброкачественных тканях, в неудобочитаемых талонах и в грязном мыле.

Она не захотела, чтобы он проводил ее. Она показала ему дорогу. Бесполезно. У почтовых голубей нет компаса. Она троекратно поцеловала его в щеки крест-накрест — во имя Пресвятой Троицы. Иберийская кровь клокочет в ней… Только не сегодня. Он огорчен. Все-таки было бы очень мило, если бы… Она уже была такой в знойный день, за тридевять земель отсюда. Разумеется, у нее кто-то есть. Анжелита, Анжелита! Мне кажется, я любил тебя. Зачем же ты была такой независимой?

Он устал, но ложиться ему не хочется. Его клонит ко сну, но он и глаз не сомкнет. Ноги сами приводят его к «Гроту». Площадь почти пуста. Он опускается на стул. Отсюда ему видна его комната. Должно быть, он оставил у изголовья кровати зажженный ночник, потому что в комнате горит слабый свет. Только что, в «Уголке», у выходца из Ниццы, Анжелита была просто вновь обретенным другом. Оставшись один, он испытывает мучительное желание. Однако он идет спать; гарсоны убирают стулья.

На колокольне св. Иакова только что пробило семь. Придя в «Уголок», Эме не удивляется, что Анжелиты еще нет: опоздание — это для нее какое-то ревнивое утверждение своей свободы. Фелипа делает ему ободряющий знак. С последними ударами Angelus[32] появляется Анжелита.

Она постаралась. Капор с широкой лентой (право, такова мода), короткая расклешенная юбка над полными коленями и развитыми икрами, туфли на наборных каблуках. Какое безобразие — вырядить этак Венеру Милосскую! Наши моды не подходят красавицам. Это его изысканный комплимент. Она довольна. Он может идти в Управление. Симон не останется в Крепости. Поговаривают о том, что его переведут. Переводы в Париж и Компьен бывают по вторникам. Откуда ей это известно?

Он усвоил урок. Он не будет задавать ей вопросов. Ему остается понять, что вопросы, которых не задают, не дают нам покоя. Короче говоря, во время завтрака она пошла к Торрею. Узнав, что Лейтенант вернулся, он постучал себя по лбу согнутым указательным пальцем. «Он что — в своем уме?» — так отреагировал он на это сообщение. Соответственно Пират просит Лейтенанта, чтобы тот не засветил «Балеары». Для полицейского в отставке задержка катера в его стремительной скачке по волнам подозрительна. Немецкой службе, возможно, было известно не только о бегстве — это-то ясно, — но и о краже катера, которую она сама же допустила. Торрей чует тут ловушку, в которую они попались бы все, кабы не находчивость Ома.

В Управлении лейтенанта Лонги снова, как и в Париже, встречают все те же изречения и лозунги «национальной революции», те же портреты маршала, те же картонные галльские секиры, та же удушливая атмосфера петэновских клубов. Он уже просветился на этот счет. Он повидал уже слишком много. Неужели ему придется жить в этой атмосфере?

Бернар Ориоль, племянник мужа Соланж Понс, оказался славным малым. Выглядел он моложе своих лет, галстук всегда был аккуратно завязан; он приготовил досье Эме, составил заявление об обмене Lagermark[33] — оставалось только подписать опросный лист в немецком разрешении на выезд в Баньюльс. Была даже пришедшая утром на имя Лонги прибавка к жалованью. Этот практичный молодой человек на всякий случай нашел частичное применение этим деньгам: он облек их в аппетитную форму горного окорока ценой в 5000 франков. Эме обозлился было, но сдержался. Отдаст Анжелите. Окорок ожидал решения своей участи в стенном шкафу, и там ему было не скучно в обществе пачек сигарет и отрезов. За будущее племянника Соланж Понс можно было не беспокоиться.