Евгений Будинас - Давайте, девочки Страница 14

Тем более что сдаваться и уступать какому-то снегу, кстати, тоже неурочному, Рыжук вовсе не собирался. Его невозможными усилиями, его метаниями по площади от начала к концу, громадное, в триста шагов слово четко прочитывалось, несмотря на неистовый снегопад. Сил у него хватило еще и на то, чтобы вывести восклицательный знак.

И тогда на самой мощной басовой ноте мелодия вдруг оборвалась. Закружилась легкими снежинками, стихая, замирая совсем. Смолк орган.

Снег перестал.

А слово осталось.

В черном небе над ним безмолвно висела круглая луна. По ее медному лику неслись тени рваных облаков… В ее свете и в свете фонарей, ставшем вдруг ослепительно ярким, слово лежало, распластавшись, как крыло, готовое взмахнуть над площадью, над городом, над всем огромным миром – освобождая Рыжука, снимая с него тяжелые, как вериги, путы невысказанного признания.

…Вот и теперь, когда полная луна повисает над миром надраенным медным тазом, какие смутные силы бередят его душу, вызывая непонятный восторг и приливы новых волнений? Отчего наглый взгляд ночного светила пробуждает ломоту в суставах и горячий озноб изнутри, от которого хочется раскинуть руки и взмыть в пространстве, заполненном мерцающим светом и похожем на холодный нарзан…

В сторону собора Рыжий не смотрел.

В тени его портала возвышался бородатый, в кудряшках из серого гипса, гипсовый бог на гипсовой колеснице без лошадей. Простертой к небу рукой с отколотым хулиганами пальцем он, казалось, просил милостыню. Прямо под ним застыла засыпанная снегом девичья фигурка…

Рыжук не знал, что Ленка все видела.

Он и сейчас не знает, о чем она тогда думала и почему потащилась следом за ним и молчала – озябшая, в промокших туфлях и мокром насквозь демисезонном пальто. И не вспоминала больше о том, что ей надо к портнихе. А потом стояла под колоннадой кафедрального собора и непонятно чего ревела, глядя на этого несуразного психа на заваленной снегом площади, и ждала, что он наконец обернется…

Обернувшись, он бы увидел…

Но для того, чтобы научиться оглядываться, человеку нужно много пройти…

Глава пятая

ЕЩЕ ПОСМОТРИМ, КОМУ ВЕЗЕТ

На сей раз телефонный звонок раздался среди ночи. Его попутчица сообщила, что у них в Калининграде идет дождь. Очень мило.

– Слушай, а ты про что сейчас пишешь? – спросила она, убедившись, что Рыжюкас уже окончательно проснулся. – Ну когда не пилишь эти свои дурацкие дрова…

Несмотря на неурочное время, никакого раздражения Рыжюкас не испытал. Нельзя сказать, чтобы звонку он обрадовался. Но почему-то и не удивился. Даже подумал, не включить ли ему мобильник.

– Малёк, скажи мне, пожалуйста, ты чего не спишь? – вместо ответа спросил он.

– Думаю… Между прочим, о тебе. Так ты спал или работал?

– Тоже думал.

– Жаль, что ты думал не обо мне…

На редкость сообразительная девочка. И настырная. О такой наступательной настойчивости в своих подружках он всегда мечтал…

Эх, не во время все это. Да и вообще не во время она возникла, опоздав… на много-много лет. С которыми ему и надлежит сейчас разбираться, сидя за письменным столом… Вместо того, чтобы действительно ее вытащить в Вильнюс и прокатить по полной, как теперь говорят, программе. Еще недавно он и проделал бы это, не задумываясь.

Хотя про много-много лет – полноте! Возраст здесь не помеха – ни ее, ни, тем более, его.

Уж чего он до сих пор не успел ощутить, так это своего возраста.

Оставаясь в душе мальчишкой, Рыжюкас, даже когда заглядывал в собственный паспорт, не мог поверить, что ему уже столько накрутило. И на друзей, замечая у них признаки обветшания, смотрел с удивлением, не говоря уж про студенческих подруг.

Совсем недавно одна из них (подруги всегда были чуток его старше) пригласила Рыжюкаса в ресторан на «девичник» по случаю ее дня рождения. Тряхнуть стариной. Он и пошел, утратив бдительность. И только когда с радостными воплями «Ура!.. Рыжий!.. Сейчас мы будем танцевать!» ему навстречу кинулась орава принаряженных, напомаженных, безразмерно располневших или безмерно высохших «студенческих подруг» с чудовищными седыми космами на головах, да еще и беззубо шипящих, он понял, что вляпался, попав не на день рождения, а на юбилей.

К счастью, его как почетного гостя усадили к родственникам юбилярши, среди которых оказалась и ее внучка – первокурсница журфака.

Они сидели рядом, легко нашли общий язык в критической оценке происходящего за столом, после чего – со всеми предосторожностями – тихонько слиняли, отправившись к нему в студию – знакомить юное и трепетное создание с тем, как «неприкаянно и одиноко» живут известные писатели. Тут уж «тряхнуть стариной» ему удалось по полной программе. Это был его возрастной диапазон – от 17 до 23, каким бы безжалостным он при этом не выглядел в глазах подруг, остававшихся за бортом. И Маленькая в этот диапазон вполне вписывалась. Просто сейчас ему не до того. Не за этим он сюда прикатил…

Уснуть ему больше не удалось.

Сестра за стеной, разбуженная ночным звонком, ворочалась и тяжело вздыхала. Стены в доме были вовсе и не стенами, а оклеенными темными обоями дощатыми перегородками, которые обладали поразительной способностью не заглушать, а усиливать звук. Слышно было, как сестра поднялась принять лекарство, как наливает теплую воду из термоса. Потом она грузно улеглась, и старая деревянная кровать с пружинным матрацем, оставшаяся от матери, заскрипела, завизжала пружинами, как пилорама.

А тут еще ветер, поднявшийся к ночи, застучал в ставни ветками деревьев…

Но дело не в этом, и не в подушке, остававшейся твердой, сколько ее с ожесточением ни взбивай…

Попробуй засни, поймав себя на столь очевидном противоречии: возраст безусловно не помеха, но ведь именно с возрастом что-то у него безвозвратно прошло, став непонятным и недоступным.

Тряхнуть стариной он, допустим, может, «тихонько слиняв» – хоть тебе с дочкой, хоть с внучкой. Но вот от чего ради этого он мог бы сейчас отказаться? На какое пойти безрассудство?.. Что совершить?… Начинал-то с того, что из-за любви чуть не остался в девятом классе на второй год.

Правда, остаться на второй год он не успел – вылетел из школы. Из-за Ленки, конечно.

Директрису у них звали Горькая Мать, она вела русский язык и литературу. Вообще-то она была еще в порядке: по коридору на шпильках чесала буферами вперед так, что от нее полшколы втайне торчало. Но буфера у нее только для Пениса – так в школе звали пенника, ну который до седьмого класса преподавал пение, а потом физкультуру, потому что культурист, а кроме него было некому. Дизель с Сюней под дверью директорского кабинета часами подглядывали, когда они запирались «обсуждать учебные планы».

Пенис вообще неплохой парняга, строит, конечно, из себя педагога с большими требованиями и девиц оставляет на «допзаны» – ну, заниматься дополнительно. Но ежу понятно, что тут не требования, а потребности… Приятно помочь девочке подтягиваться на кольцах или на турнике, когда есть за что подержаться. Отстающих он и выбирал пофигуристее… А к Ленке вообще откровенно клеился: она-то почти мастер по гимнастике – какой ей еще нужен допзан?

И вот под вечер Гене культурно заходит в зал в поисках своей подружки, а этот Пенис как раз помогает ей крутить сальто. И как раз держит руку на ее животе, а другую вообще ниже спины. От такого у Рыжука в глазах стало темно, будто перегорели пробки.

Спокойно отозвав учителя за перегородку, где была раздевалка, Гене культурно объяснил ему, что девочка забита, и попросил не очень рыпаться.

– Не возникай, – сказал Пенис, явно переходя на личность и нарываясь. – Тобой, что ли, забита?

– Хотя бы и мной. Я же к твоей, – тоже перешел на личность Рыжук, – Горькой Маме со своим пенисом не лезу.

От такой «игры слов» Пенис сделался бледным и перешел на вы. «Вы, – говорит, – Рыжук, еще сопляк». Совсем напрягся, чуть не забыл, что учитель. Но в руке у Генса была спортивная граната в ноль пять кэгэ с деревянной ручкой. А тут еще подвалили Сюня с Дизелем: узнать, куда он пропал. Тоже взяли гранаты.

– П-положите с-спортинвентарь и выйдите из зала, – пропел Пенис будто бы спокойно, но подбородок у него дрожал, как котенок на ветру.

А Ленка к ним подходит, уже переодевшись, и говорит, как ни в чем не бывало:

– Какие вы все придурки. Пойдем отсюда.

Одно приятно: что Пенис тоже оказался в числе придурков и молча это съел.

Ленку он, конечно, больше не трогал, а вот что наплел директрисе, неизвестно. От злости она чуть не уволилась, а Рыжуку велела на глаза ей не появляться.

«На память» о школе Рыжему выдали уникальный табель, в котором выведено девять двоек и две единицы (по химии и поведению) итоговых.

Но никто не знает, где суждено потерять, а где обрести. И еще неизвестно, кому больше повезло: учителям, от него избавившимся, или круглому двоечнику Генсу Рыжуку, который обрел возможность выбора жизненного пути, а заодно и получения трудового стажа, позарез необходимого ему для поступления в институт на год раньше друзей.