Дмитрий Добродеев - Большая свобода Ивана Д. Страница 14

Дрезден

Сентябрь 1990-го. Вольфганг собирается в Восточную Германию, он предлагает Ивану сто марок в день. Ему нужен переводчик на тот случай, если возникнут проблемы с русскими патрулями. Советские войска только выводятся. На октябрь назначено объединение Германии, и в землях бывшей ГДР все пребывает в хаосе. Однако — и это позитивно — все продается и покупается за западные марки.

Они выезжают из Мюнхена на неприметном сером «Фольксвагене Пассат». Номера, естественно, липовые. Документы — тоже. У самой границы с бывшей ГДР начинаются обильные дожди, они осторожно въезжают на территорию ост-блока, который Иван покинул менее года назад. Подзорная труба развернута в другую сторону, фокус зрения расширяется. Иван видит дорожные указатели: Карл-Маркс-Штадт, Цвикау…

Когда-то он рвался на Запад. Теперь въезжает вспять — в темный разоренный мир. Это он или не он? Он не знает. Вспышка. Стоп-кадр. Камера дает максимальное приближение: щиток с надписью Autobahn Dresden.

Здешние автобаны не похожи на западногерманские, они как те, по которым проезжал еще мифический Штирлиц: добротные, но узкие гитлеровские автобаны. Вольфганг курит за рулем, ругает плохие дорожные знаки.

Задание у Вольфганга непростое — узнать, что происходит в районе советской танковой части X в предместье Дрездена и что вообще там с русскими частями. Еще — прозондировать реакцию местных жителей, а также пронюхать, что теперь вблизи виллы КГБ на Ангеликаштрассе, 4. И, конечно, есть одно дело, о котором Иван пока не знает.

Итак, они въезжают в пределы бывшей ГДР. Унылое зрелище — полускошеные поля, перелески вдоль советских полигонов, разбитые строения. Мимо них проплывают темные корпуса — некогда знаменитые народные фабрики. Гэдээровец Кнабе сказал Ивану год назад: «Мы бьемся из последних сил, нам не хватает материальных предпосылок, чтоб победить капитализм!»

В мозгу Ивана прокручивается рефлексия на тему заводских окраин: «К чему все эти промышленные монстры, трубы и горы угля, плач и стоны пролетариата? К чему ужасы индустриализации XIX века, прокатившейся и по России?»

Он видит эти мрачные индустриальные пригороды. Где стоят разваливающиеся фабричные корпуса, на запасных путях догнивают вагоны с неразгруженным углем, где кружат странные птицы и небо затянуто серой дымкой. Перед его глазами — щиток с проржавевшей надписью GVV Bergwerk Zwickau. Его сердце сжимается при виде этих кладбищ промышленной революции. Хочется сказать: «XIX век все еще с нами!» И эти картинки — такие знакомые по Уралу, Кузбассу, Донбассу, а также депрессивным районам Польши и ГДР. Зачем человечество влезло в проклятый железный век? На данный вопрос, как и на многие другие, нет ответа. Но вот проедешь «это», и поползут поля с ровной зеленью, белые домики и перелески. Как прекрасна жизнь и как может загадить ее человек во имя машины, во имя чудовищной индустриализации! Вся Россия утыкана железом — трубами, заборами, корпусами… Ничего не производят, а трубы торчат и дымят. Так и тут, на земле Саксонии он видит следы великой катастрофы.

Пока Иван бормочет, Вольфганг курит за рулем и всматривается в пейзажи Восточной Германии. Ему плевать на рассуждения Ивана, он весь в своих немецких думках. Он знает, что где-то рядом Гёрлиц, а это для немца важное понятие. Примерно то же, что Новгород для русского. Скорее даже Суздаль. А еще важнее — здесь есть пиво «Радебергер», игристое Rotkaeppchen — «Красная шапочка», и тюрингские колбаски, которые были недоступны западникам в эпоху «железного занавеса». Среди немцев также существует мнение, что самые красивые девушки Германии — в Саксонии. Впоследствии данные генетической экспертизы подтвердят: саксонцы — не совсем немцы. В них много, даже слишком много славянской крови. Отсюда и девушки красивые.

Они въезжают в предместье Дрездена. Иван читает названия: доменные печи «Максхютте», «Роботрон», «Карл Цейс». Это то, что осталось от индустриальной мощи рейха. После великого послевоенного демонтажа Восточной Германии.

Вспышки памяти: 1945, 1946, 1947 годы… Спецпредставители советской «оборонки» и войск демонтируют немецкие станки. Матерятся, наращивают объем работ. Эшелоны идут в Россию. Большинство станков будет гнить на запасных путях, в сугробах, другие установят на стройках пятилетки. К концу 40-х демонтирована почти вся Восточная Германия. Что это дало России? Никс, ничего! С таким же рвением демонтировали в своей зоне немецкие станки англичане и французы, а потом еще тридцать лет жаловались на устаревшее оборудование. А западные немцы все создали заново.

Дрезден производит жутковатое впечатление. Социалистические панельные дома. И немцы другие — какие-то медлительные, круглоголовые, сформированные режимом СЕПГ.

В советском сознании ГДР стала культом. Этот кусочек немецкой территории оброс легендами и мифами. Отец Ивана работал здесь снабженцем при войсках. Иван помнит детский сад под Лейпцигом: воспитательница фрау Маргит сажает его на горшок. Он держит ее за юбку, плачет: «Флава, стой около меня!»

Еще он видит: казарма в Лейпциге. Советский солдатик на площади метет осеннюю листву. Серая громада Военторга. Его друзья купили там две пары «Саламандер» за двести марок ГДР. И люстру хрустальную. И коврик с ветвисторогим оленем. И два отреза гипюра — на свадьбу племянницы.

Иван помнит и позднюю ГДР 80-х. Эти темные осенние вечера, эту гэдээровскую безнадегу, запах торфяной гари в узеньких улицах Лейпцига, мерцание одиноких гастштетт. Унылые блочные дома по периметру Карл-Маркс-Штадта. Зоны беспросветной жизни. Их скрашивали только передачи западного телевидения, которое можно было принимать в любой квартире.

ГДР и восточные немцы: они ели суппентопф и солянку в своих столовых, шли на работу в трудовые коллективы — «Роботроны» и прочие фолькс-бетрибы. Там выстраивались на линейки, рапортовали на собраниях. ГДР — это была настоящая школа социализма, более настоящая, чем в СССР. И более обманчивая, поскольку в ней были элементы реального братства и справедливости — для масс. Это был прусский социализм в чистом виде. У гэдээровской жизни были и свои послабления. Они допускали группенсекс, пьянки и нудистские походы на природу. Что-то от Энгельса и первобытного коммунизма, не так ли? Все были в тесной семье — будь то «Роботрон», Штази или университет.

По вечерам обязательные пьянки в коллективе, по выходным — совместные экскурсии в музей, на выставку, в театр. Как-то, напившись со старшим доцентом Нойбертом, Иван слышит, как тот напевает: «Дойчланд юбер аллес!» Партийный товарищ, а напевает. Он спрашивает Нойберта, в чем суть гэдээровского патриотизма. Тот отвечает не моргнув: «Мы продолжаем великую германскую и прусскую традицию! Мы, немцы, создали первое государство реального социализма на земле».

Доцент Нойберт советует ему съездить в Кведлинбург. В этом славном граде он поймет, как всенародным вечем избирался предводитель Священной римской империи германской нации!

— Сей родовой дух братства коренится в племенном устройстве тевтонов, — думает Иван. — Англосаксонский индивидуализм здесь отдыхает.

Иван немного знает и тайную жизнь ГДР. В Лейпциге в темном сталинском доме он ночевал у бывшей спортсменки Уши. После первых объятий она попросила его говорить тихо и только в тему: вся квартира была нашпигована прослушкой. Ее мать была внештатным агентом Штази, и квартиру на главной площади у оперы им дали с одним условием: чтобы предоставляли крышу для нелегальных встреч в любое время.

Его тогда удивило, что она лежит под ним неподвижно, не реагируя на ласки и глядя в потолок: «Тебе не нравится физический контакт, Уши?» Она же с грустью объяснила ему, что была спортсменкой-пловчихой и ее перекормили стероидами: с тех пор у нее нарушен гормональный обмен, повышена растительность по мужскому типу, и оргазма испытывать она не может.

Он встал, нагишом прошелся по ночной квартире, где за каждой фоткой, за каждой мещанской статуэткой мог скрываться жучок. Затем вернулся в спальню, где лежала Уши. Ровно вздымалась грудь ее большого, накачанного тела пловчихи. Она спала. Дотронулся до ее колена, и его охватило клаустрофобическое чувство, что он — в стране подопытных людей.

Эта картина все еще перед глазами: Лейпциг, темная квартира для оперативных встреч, тени по потолку от одиноких «Трабантов», жучки по стенам, гипертрофированное тело пловчихи Уши…

Тогда впервые ему захотелось разбежаться с шестом и перемахнуть через забор на Запад…

…Вольфганг водит пальцем по карте Дрездена, что-то шепчет про себя и, наконец, находит. Они паркуются в глухом переулке, заходят в маленькую пивную на углу Ангеликаштрассе. Сонный хозяин приносит им по кружке «Радебергера».

Хозяин сразу узнает акцент Вольфганга, спрашивает, как дела в Баварии. «Отлично, а у вас?» — «Все тихо, русские сидят спокойно. Выходят редко, за шнапсом и сигаретами». — «А этот дом?» — Вольфганг кивнул на виллу КГБ. — «По-моему, русские давно ее покинули. Тут пусто».