Дэвид Гилмор - Лучшая ночь для поездки в Китай Страница 14

— Очень плохо одет, — сказал мистер Харт.

— Я его знаю.

Он понизил голос, получая удовольствие от конспирации:

— Упоминались еще другие вещи.

— Другие?

— Кое-что, что может быть воспринято как проблема. Эксцентричное поведение. И так далее и так далее. — Это он произнес шепотом.

— С ним все ясно, — сказал я.

— Я спросил его, не хочет ли он поговорить с вами лично. Он сказал — нет, не теперь.

— Благодарю вас, мистер Харт.

— Я подумал, вам следует знать.

— Благодарю вас, мистер Харт.

— Это добавило вечеру немного остроты.

— Не сомневаюсь, что так оно и было.

Я вошел в лифт; проехал восемнадцать этажей без остановок, пробежал по коридору, опасаясь попасться на глаза горничной. Что за ужас? Почему я так напуган? Чего мне, собственно, бояться, на этой стадии игры? Но я чувствовал, как предостерегающая рука сжимает мое сердце. Это прикосновение говорило: за углом тебя ждут ужасные последствия.

Я вытащил бутылочку таблеток с морфином (засунул их за бутылку виски), вытряхнул одну на ладонь и выпил вместе со стаканом воды. Задвинул занавески и лег на кушетку. Несколько минут неуверенности, и таблетка подействовала; я почувствовал, как сухожилия моей спины расслабляются, словно отклеиваются. Я подумал: из-за чего была эта дурацкая ссора? Удар? Люди получали удары этой ночью по всему городу. Я вздохнул. Закрыл глаза. Понял, что делать. Отдохнуть здесь немного, потом позвонить Джессике, сказать кое-какие обязательные вещи, то да се. Странно, сегодня утром я чувствовал оптимизм по поводу Саймона. Моя недавняя грусть. Кто бы не дал ему за это по физиономии? И постепенно ужас всего этого, бледное лицо Джессики, Морли, слетающий со стула, парень в бейсболке увяли, стали чем-то вроде незначащего пустяка. Лицо здесь, слово там — все соскользнуло в глубину.

Когда я проснулся, со светом было что-то не то. Я лежал на кушетке, гадая: что не так со светом? Он казался жестким, каким-то чересчур реальным. Невозможно, думал я, объяснить, какую депрессию может вызвать у человека определенного вида свет. Прозвучит несколько эксцентрично. Он утверждает, что солнечный свет вызывает у него депрессию. Нет, поправимся, определенный солнечный свет вызывает у него депрессию. Это личное дело каждого, все это. Какое облегчение (будем откровенны) — бросить все это, освободиться от этого стресса. Потому что одиночество — это ощущение, что-то вроде подвешенного мертвого груза в середине груди. Почему человек все время цепляется и цепляется за кончики чужих пальцев? О, это ты. Рад, что ты пришел.

А потом я понял, что не так со светом в моей комнате. Интервью, утреннее интервью с чиновником из Миннеаполиса. Я пропустил его. Я стоял над унитазом, пытаясь пописать, пытаясь вспомнить, как писать, когда зазвонил телефон. Я схватил трубку, во рту была сухая фланель.

Это был босс.

— Ты чувствуешь себя лучше? — сказал он.

Я не смог ничего ответить. Он сказал:

— Джессика передала мне, что у тебя простуда.

— Похоже на то, — сказал я, поворачивая кран и брызгая водой в свой опаленный рот.

— У моей секретарши на прошлой неделе было то же самое.

— Правда?

— Просто встала и сказала: «Мне нужно уйти домой».

— Вот так. Это то самое.

— Бейджинг-грипп.

— Должно быть. Переехал меня, как поезд.

Пауза.

— Мы взяли Джейн на замену тебе.

— Как она справилась?

— Джейн — это Джейн.

— Хорошо.

— Она уже год стонет и клянчит съемки. Так что я дал ей шанс.

— Но она справилась?

— Послушай, нам с тобой нужно как-нибудь встретиться, — сказал он.

— Точно. Отлично.

— Ты знаешь, твой контракт нужно возобновлять.

— Я забыл.

— Как насчет обеда? Я приглашаю. Ты выбираешь место.

— Замечательно.

Можно было слышать, как он листает страницы ежедневника.

— Как насчет пятницы?

— Наверное, это слишком скоро. Может быть, на следующей неделе.

— Приходи, и застанешь меня в кафетерии, — сказал он, словно бы не слышал меня. — Полвторого тебя устроит?

— Полвторого, ладно.

Восстановившись от этого звонка, вдохновившись близким освобождением, я позвонил Джессике. Я думал: воспользуемся моментом. Но она не взяла трубку. В аппаратной, подумал я, бедная Джессика, всегда в аппаратной. И вдруг я резко осознал, что не думаю о Саймоне. Я поймал себя снова, что отдыхаю от него, от чувства его отсутствия. Словно столкновение с плохим человеком в театре и когда собака приперла меня к ограде, я уплыл, пусть только на несколько мгновений, улизнул от своего положения. От своего существования.

Я отнес таблетки морфина в туалет; я был готов высыпать их в унитаз (больше никаких снотворных), когда вдруг остановился. Я подумал: не будем поступать опрометчиво. Ты можешь перестать их принимать, не спуская в унитаз. Тебе не нужно делать из этого представление. Это поведение наркомана. Я опустил сиденье унитаза и уселся с пилюлями в руке. Боже, что за долгий день, и посмотрите, сейчас только половина третьего. Представьте себе череду таких дней. Дни, и дни, и дни, и дни, и дни, один за другим, крутящиеся, словно цирковые акробаты, разные, но все неподходящие, один с длинными руками, а этот с дыркой на рукаве, крутятся, и крутятся, и крутятся. Как тошно.

Глава 7

В эту пятницу я отправился на работу рано, полагаю, в попытке сохранить ее. Не могу оставаться в стороне и все такое. Готов работать бесплатно, все в таком роде. Там была новая гримерша, пустоголовая тарахтушка, которая ударяла по моему лицу карандашом для бровей, словно она — пуантилист. Пришла Джессика со сценарием, я подумал, тон ее чуточку высокомерен, но, может быть, я сам напрашиваюсь на неприятности. Директор студии провел меня через серию коридоров, один за другим, шагая прямо передо мной, каждый раз поворачивая голову, чтобы задать безразличный вопрос. В студии техник с трясущимися руками (похмелье) прицепил микрофон к моей рубашке и отпустил ту же шутку, что и всегда, и я поймал себя на мысли: это — мой дом.

Я сунул в ухо микрофон обратного отсчета, десять, девять, восемь, свет стал гаснуть, включился прожектор, я прочел свое вступление с телесуфлера и вывел в эфир первого гостя, дизайнера по окнам, который однажды работал для Жаклин Онассис. Шоу шло без сбоев, переходя от темы к теме; я осознал, что в глубине души хочу, как последний кретин, чтобы босс оказался в контрольной комнате, чтобы он стал свидетелем того, как гладко я прохожу дистанцию. Да, у меня были свои трудности, но моя техника позволяет мне давать мед и молоко, если можно так выразиться.

Я помню это шоу очень ясно: рок-звезда, который не желал снимать свои солнечные очки, французский антрополог, который утверждал, что наскальная живопись была примитивной попыткой создать письменность. Что казалось, простите меня за эти слова, довольно очевидным. Но вероятно, я чего-то не понимал.

— Наскальная живопись, — говорил он, — не является предметно-изобразительной. Вместо этого она представляет звуки.

— Звуки?

Так оно и шло.

После шоу я только частично смыл грим, сообщив тарахтушке, что ужасно тороплюсь; но правда была в том, и я воображал, что это заставляет меня выглядеть гораздо более обаятельным, что это и в самом деле мог быть хороший день для этого. Я вынырнул в двух футах от кафетерия и поискал глазами босса. Он сидел за столом среди восхищенных продюсеров, подхалимов, все они ими были, рассуждая о чем-то, может быть о том, как телевидение в его лучших проявлениях пытается продать Прокруста на птичьем рынке (он очень любил этот пример).

Я открыл дверь и, входя, поймал его взгляд.

— На этом мы закончим, — сказал он.

Я жестами показал, что подожду снаружи, что и сделал, убивая время со спортивным комментатором, с которым ездил покупать дом. Он был оживлен, в глазах ни намека на то, что пропавших пилюль хватились. Я осознал, что давно ничего не слышал от полиции, никакой новой информации, все-таки прошло больше двух недель. Я гадал, поддерживают ли они связь с М., не вычеркнули ли меня из списков за аморальность и идиотизм и не решили ли иметь дело только со взрослыми.

Но они теряли интерес к этому делу. Можно было притвориться перед собой, что нет, но это чувствовалось, какая-то автоматическая тональность их голосов. Проверяют. Идут по списку. Появился ведь еще один пропавший ребенок, его портрет — на картонках с молоком. (Кто крадет всех этих маленьких мальчиков?) Я думал: что бы там с ним ни было, они должны решить, что с делом уже покончено. Теперь они станут небрежными, оставят его на заднем дворе, отведут не в тот парк. Теперь они уже привыкли к нему, к его разговорчивости по утрам, к его странной манере глядеть куда-то в одну точку; они знают, что он любит есть, что любит смотреть по телевизору. Я думал: если он перестанет спрашивать про родителей, это не потому, что он перестанет по ним скучать, это потому, что он будет знать, что нет смысла спрашивать. Я думал: он умный мальчик, он поймет, что нужно продолжать врать и ждать. Если Бог хочет, чтобы я в него верил, он приведет меня к моему сыну. Если нет, то черт с ним. Черт с ним, и, значит, я одним махом решу великую тайну религии. Но мне нет нужды решать великую тайну религии. Не теряй мужества, я тебя найду.