Жозана Дюранто - Индийская красавица Страница 14

И, однако, именно несказуемое, — как знать? — возможно, как раз и было ядром — горьким ядром — этой истории, такой, как ее пережили или думали, что переживают, действующие лица. Пожалуйста, прими мою повесть, читатель, такой, как я ее тебе предлагаю: это не ложь, но это и не полная правда. Я верю в то, что пишу. И буду считать, что достигла желаемого, если и ты, в свою очередь, согласишься, читая, сделать вид, что веришь.

Закроем скобку. Вернемся к Маргерит и ее детям.

11

Наперекор времени, которое шло, портя все вокруг, наперекор возрасту, который наступал также неумолимо, грозя ослабить сопротивление Маргерит, наперекор отдельным победам противника и достойному сожаления примеру, поданному неожиданным браком Жана, неустрашимая воительница не желала признать себя поверженной; она защищала остатки своей семьи от нараставшей вульгарности эпохи и коварства посторонних.

Заслуга немалая, ибо ей приходилось грести против течения в полном одиночестве. В этом грозном половодье ей не на кого было опереться, не на кого положиться. Сам генеральный инспектор министерства просвещения, только что назначенный в Пуатье, с вызовом носил прихотливое канотье и передвигался в лимонножелтом спортивном автомобиле. Новый пастор организовал бал по случаю ежегодного благотворительного базара, а доктор Бернар водил своих дочерей в кино, где, по рассказам, целовались взасос как на экране, так и в зале.

Семьи, сотрясенные миром в еще большей степени, чем они были сотрясены войной, казалось, трещали по всем швам, взрывались, разлетались вдребезги, словно под напором каких-то внутренних центробежных сил, яростно стремившихся рассеять, разложить на отдельные элементы то, что до сих пор считалось надежнейшим и прочным сплавом.

Сестре Маргерит пришлось с этим познакомиться: ибо Жак, франтоватый племянник, и Марианна, племянница, которая ни с кем не здоровалась, были отброшены очень далеко. Жак оказался где-то в глубинах Албании, где он обучал математике дикое население, чтобы, как поговаривали, излечиться от любовных огорчений. Он матери не писал. И поскольку несколькими годами раньше в лицее Пуатье видели, как однажды вечером, между письменным и устным испытанием второй экзаменационной сессии на аттестат зрелости, он возвращался пьяным и его поддерживали под руки два товарища, были допустимы любые предположения относительно того, как именно он пытается справиться с сердечными горестями: очевидно, он топил их в спиртном. Чем меньше у нас о ком-нибудь сведений, тем больше значения мы придаем тому немногому, что мы о нем знаем. Невинная и бросающаяся в глаза выпивка подростка, отмечавшего успешное поступление старшего товарища в Педагогический институт на улице Ульм, превратится в стигмат, который не сотрется до конца жизни, во всяком случае, в глазах этой ветви его рода. Вместе с тремя бокалами сухого вина, выпитыми однажды вечером, когда ему было семнадцать лет, Жак вошел в семейные преданья как неисправимый алкоголик.

Что касается Марианны, дело обстояло и того хуже: едва сдав последний конкурсный экзамен, она, как говорили, вышла замуж за венгерского еврея, в которого втюрилась по уши. Этот тип носил совершенно непроизносимое имя, где на одной-единственной гласной «а» висел компактный пакет согласных, образовывавших нечто вроде чиха. Она ждала ребенка. Какая наследственность суждена бедному малютке!

Маргерит тревожилась и за собственную внучку. Один бог знает, какое воспитание она получит от этой матери, должно быть, почти вовсе неграмотной. Спасибо еще, что Жан не последовал примеру своего двоюродного брата Пуаратона, который не нашел ничего лучше, как отправиться в Африку и жениться на негритянке, родившей ему, кажется, двух детей, относительно цвета кожи которых ничего в точности не было известно.

Можно было все же надеяться, что подобное несчастье не случится с Эмилем, если даже, как это было вполне вероятно, ему придется долго жить в колониях.

Маргерит и в голову не могло прийти, что в тот самый момент, когда она предавалась этим размышлениям, Эмиль, служивший в городишке на Западе Франции, как раз испросил у своего полковника разрешение жениться на некой Мими. Эта девица с глазами, горящими, как угли, могла похвалиться скорее красотой, нежели добродетелью, и держала в полном повиновении своего робкого жениха, обезумевшего от любви и страха. Что скажет мать, узнав о его выборе? Мими посещала городской дансинг куда усерднее, чем некогда школу. Что касается церкви, она туда и ногой не ступала. Но венчаться желала по католическому обряду, в белом платье с длинным треном, ее приятельницы должны были выступать в роли подружек на свадьбе, сыгранной по всем правилам, с букетами, оркестром и буфетом, достаточно шикарным, чтобы возбудить предельную зависть. Эмиль, готовый на все, залез в долги, чтобы придать церемонии требуемый блеск.

За моральной поддержкой он обратился к Жану и Жермене, так что на свадьбе, сыгранной не вполне легально, но пышно, Эмиль трепетал от ужаса, как бы неожиданно не явилась мать и не устроила скандал.

Невеста вальсировала на навощенном паркете в благодарных объятиях всех молодых офицеров. Эмиль, не помня себя от счастья, любовался ею, сидя на стуле, так как танцевать не умел и чувствовал себя совершенно обессиленным от чрезмерного волнения.

Несколько месяцев спустя предстояло родиться девочке, которую нарекли именем Клер[4], хотя она была так же смугла, как Мими. Эмиль, навсегда превратившийся в Жоржа — жена переименовала его под предлогом, что имя, данное ему при рождении, чересчур уж уродливо, — безропотно позволил отвезти себя на улицу Франклина, где должен был официально представить жену и дочь. Он ничуть не тревожился, поскольку с момента женитьбы вообще не был способен испытывать какое-либо чувство, кроме блаженства. Он ничего не видел, кроме Мими, интересовался только ею, слушал только ее, приходя в восторг от ее ребячеств, очарованный ее капризами и счастливый даже сценами, которые она ему закатывала, выведенная из себя его предупредительностью и обожанием.

Маргерит и Мими, едва соприкоснувшись, тотчас вступили в борьбу. Однако тонкая ирония и продуманные колкости свекрови ничуть не задевали Мими, нечувствительную к чересчур уж рафинированному яду. Что до Эмиля-Жоржа, то он словно оглох и улыбался с утра до вечера. Только Элен и Рене исподтишка посмеивались в этой атмосфере всеобщего недоразумения.

Жан и Жермена переехали из своей парижской квартирки в другую, более комфортабельную и более просторную. Было договорено, что Маргерит покинет Пуатье и обоснуется в прежнем жилище сына.

Эта трансплантация была делом непростым. Тайное прощанье Маргерит с улицей Франклина было прощанием с самыми прекрасными днями молодости, со сплоченной семьей, с воспоминаньями о еще живом Франке. Отъезд был для нее поистине погружением в сумрачный тоннель старости, в вынужденное безделье пенсионерки, не знающей, куда себя деть. Ей оставалась одна надежда — обучать последнюю воспитанницу. Той предстояло воспользоваться всем ее опытом, плодами долгих трудов, одушевлявшихся неуемным энтузиазмом подлинного призвания, вся будничность воплощения которого на практике никогда не утомляла, никогда не разочаровывала учительницу. Дочери Жана, своей внучке, плоти от своей плоти, ей предстояло передать самую суть своей жизни.

Увидев мать в первый раз в Париже, Жан заметил, какая она маленькая. Старая дама боялась всего. Боялась машин. Боялась спуститься под землю, чтобы сесть в метро. Боялась заблудиться. Боялась незнакомцев, задевавших ее, проходя мимо, точно какую-то вещь, совершенно равнодушно. В своей черной шляпке, слегка сбившейся набекрень, с каплями пота, выступавшими от страха у нее на лбу, с растерянностью в глазах Маргерит, попавшая в изгнанье, выглядела свергнутой королевой.

Маленькая квартирка пришлась ей по вкусу: «Здесь можно отгородиться», — сказала она, прикрывая плотнее жалюзи, чтобы ее не видели соседи, жившие напротив. И прежде чем снять шляпку, заперла на ключ дверь, которая вела на лестничную площадку.

Шарлотта приезжала повидаться с матерью раз или два в неделю, по воскресеньям и нередко по четвергам. К Маргерит, окруженной тремя детьми (Жан и Жермена показывались довольно редко), к которым иногда присоединялась еще и внучка, вернулась прежняя любовь к семейным сборищам. Часто раздавался смех, голоса повышались, никто никого не слышал. Опять все толкались, разом устремляясь в кухню. Казалось, воскресало прошлое.

И, однако, в глубине души, Маргерит соизмеряла всю длину пути, пройденного с поры ее невинного детства в Индийской Красавице. Ей случалось с некоторым изумлением, и в то же время с безмерной гордостью глядеть на своих взрослых детей, настолько изменившихся, настолько непредсказуемых несмотря на то, что она так долго бдила над ними. Нередко героем торжества становился Эмиль — вернувшийся издалека, загоревший под африканским солнцем, счастливый, улыбающийся, нагруженный экзотическими подарками, он держался очень прямо в своем мундире капитана медицинской службы. Шарлотта похудела. Подражая Жермене, она коротко остригла свои пышные волосы. Она носила креп-жоржетовые платья цвета морской волны или шампанского, светлые чулки телесных оттенков и туфли с перекладиной из светло-коричневого шевро. У нее были браслеты с эмалью, она вынимала из своей сумочки пудреницу, в тон им, и пудрилась охряно-песочной пудрой. На груди у нее висело длинное ожерелье из слоновой кости, тяжелое и гладко отполированное, подарок Эмиля.