Борис Казанов - Последняя шхуна Страница 14

По общему тону все выглядело так спокойно и по—домашнему, что возникло чувство не только сопричастности, но и обретения дома, в чем он еще не отдавал себе отчета. Это чувство впервые пробилось в нем, не имеющем никакого дома.

Выделялся залитый светом трюм, который высушивали большими лампами.

Там зверобои высвобождали нечто, почудившееся, как живое, из намокшей мешковины. С утра набросанная бочкотара была надежно увязана против качки, и покоилась основанием на шаре из тяжелых литых бочек с подтеками, показавшихся знакомыми.

Среди знакомого, уже становящего привычным люда, неожиданно появился с зеленым чайником в руке, ощеривая перед старпомом в верноподданнической ухмылке широченный, с желтыми зубами рот, малюсенький человечек северной народности. Он был в длинном пиджаке с полосами, в толстом галстуке, побритый, с лиловыми щечками. Под шляпой у него свисали гнездом пасмы жесточайших, не поддающихся стрижке волос.

Писака с изумлением признал в нем сопровождающего винных бочек из бесхозного вагона.

Батек, приложась к чайнику затяжным поцелуем, спросил, возвращая:

— Все в порядке, мэр?

— Немножка чувствовал себя тяжело, — ответил тот, качнувшись, придерживая рукой яйца, чтоб не раскачивались с ним не в лад.

— Это не тяжело, — объяснил ему старпом, — это ты себя нормально отпустил.

Один из зверобоев, затачивавший неподалеку винт на боте, отозвался, всех рассмешив:

— Жену горяченькую отпустил, вот у него и затяжелели!

— Я своей жены не достоин, — человечек, насупясь, по—детски заводил сапогом по палубе. — Моя чайник принести, ничего не делать.

Батек назидательно разъяснил засмеявшимся:

— Я назначил его мэром Якшино на завтрашней стоянке. Что это значит? Шутить над ним можно, а зубоскалить, обижать нельзя. А его жену возвысил сам Вершинин, так что о ней любые пересуды запрещены.

Старпом еще не закончил назидание, как из трюма все начали вылезать, освобождая место для одного.

Последним показался Бочковой, он выбирался с ношей, взвалив себе на спину — не сразу удалось писаке и сообразить! — гигантского кальмара. Пойманный неизвестно когда, кальмар пережил переход в залитом водой трюме, и сейчас, вынутый из сырой мешковины, сохранял признаки жизни. Вися на зверобое, кальмар охватил его лапами, кажущимися мохнатыми из—за присосков, обратив вверх немигающий пристальный глаз, такой осмысленный, словно разглядывал людей, собравшихся на палубе.

Бочковой, осторожно снимая с себя чудовище, подложил под него на весу кулак, чтоб глаз выпятился, и, надавив на него, со скрипом задвинул за глазницу, вовнутрь сбоку. Оттащив обвисшего кальмара, пустившего черную жидкость, к камбузу, он сказал повару, не обращая внимания, что тот, выйдя, целился в него из карабина без затвора:

— Толпа кидает на отход.

Повар опустил винтовку и ответил, отворачиваясь:

— Я не могу его резать, у него кровь голубая.

— Так воду вскипяти хоть! Придет Геттих, займется…

Батек, поднимаясь по трапу, обернулся к писаке:

— Иди поешь.

Тот по подсказке направился в столовую, хотя после утреннего какао не испытывал никакого голода и желания есть.

В столовой все цвело и пахло, как на плантации — из-за продуктов, что получили.

Повар, с карабином за плечами, уже возился в своем отделении, ставя на плиту нечто тяжелое. Наверное, чан с водой, чтоб закипала. Недавно бродивший днями с миской пустых щей, плескавшихся в животе, писака один сидел за столом, полным изобилия. Поначалу собрался было подняться и уйти, а потом отвернулся и перестал замечать еду.

Конечно, и — эх, какое это счастье! — принадлежать к когорте избранников, у кого и бот и карта, и оружие, и запас продуктов НЗ — для независимого плавания…

Вот они!

На стене столовой, под переходящими знаменами прошлых лет, висели фотографии награжденных зверобоев.

Герой Социалистического Труда — один, Вершинин.

Трое с орденами Ленина — Батек, Бочковой, Фридрих Геттих — в нем узнал «аристократа».

На «четверке» Сучков и Садовничий, — с орденами Трудового Красного Знамени, и Трунин — с «доблестью».

Погибший не был награжден ни орденом, ни медалью — должно быть, за неимением имени, по причине родового клейма. Для него уже было освобождено место в центре, пустовавшее до обновления, поскольку родовое клеймо снимается смертью.

Писака подумал, что не сможет улечься в его койку до обновления имени героя.

Тогда и произойдет полная замена.

Все решит хранительница «Моржа».

Кто знает, может быть, для него эта ночь последняя вообще.

В случае с ним не было ни клейма, ни посрамления рода, а существовала реальность без всякого исхода.

Поэтому, если не произойдет спасения, то в этом доме, куда он вошел, он спасет себя сам, как моряк, которого заменял сегодня.

— Почему сидишь, ничего не кушаешь?

Напротив усаживалось крохотное существо, с белыми зубками, с пушком на щеках, с омулетом, раскачивающимся на шейке без единой складочки. Молодая или нет, она с тех лет, как в ней определились формы, расположилась в них, не подозревая о текущих столетиях.

Вот сидит, в белом передничке и косынке буфетчицы, высоко поднятой дикорастущими волосами.

Писака ответил дружелюбно, как она и спросила:

— Не хочется есть.

— Надо есть, чтобы быть здоровым.

— Разве я тебе кажусь больным?

— Нет, ты большой красивый парень, — ответила она без заигрывания и, приподнявшись, овеяла себя подолом платья, как опахалом, показав то, что он и предполагал.

— Как тебя зовут?

— Тува.

— Тува — это страна.

— Да.

Тува, овеясь, аккуратно расправила платье на коленях и застыла.

«Что ее ждет? Ночь с Вершининым?»

По громкой трансляции разнесся голос Батька:

«Писака к капитану!»

Тува придержала его за руку и произнесла, прослеживая, как в гадании, линии на его ладони:

— Ты что так задумм…вваешься? Не задумм…ввайся так никогда!

— Не буду.

Войдя в рулевую рубку, он услышал голос Вершинина из своей каюты, который запальчиво произносил то удаляющимся, то приближающимся голосом:

− «Он нужен нам, как великий моряк, зверобой, а не защитник животных! Вот такому я и поставлю памятник! А за животных пусть природа беспокоится, и эта сраная наука, у которой на каждый волос котика поставлено клеймо диссертанта. Захочет Бог — меня приберет, а пока есть я, мы на Шантарах хозяева и властелины!»

На этом запале он и выкатился на писаку в своем самодвижущемся кресле из спальни — с белыми бровями, гневно сведенными к переносице, и сверлящими белыми глазами, воззрившимися на него: чего пришел? или я тебя вызывал?

При виде капитана писака ощутил знакомый трепет, но без всякого ущерба для личной безопасности.

Вершинин, разогнавшийся в кресле для довершения тирады, уехал обратно в спальню с кроватью из красного дерева и занавесками из толстого бархата с драконами.

Принялся там кататься, чтобы обрушиться на скорости уже на писаку.

Тот разглядывал обитель капитана, куда уж, точно, уборщик не подпускался.

Свет зеленой лампы, похожей на цветочную вазу, обливал карты на столе, просмотренные и развернутые для просмотра, испещренные пометками. На специальной тумбе с ватманом, наклеенном на алюминиевый лист, сведения, почерпнутые из них, продавливались в виде контуров, а уже из них составлялась, по—видимому, «секретная карта Вершинина», о которой упоминал Сучок.

Люстра из рулевого колеса бросала из угла дополнительный свет на книги, тяжелые, как плиты, и на норденовский хронометр на приставном столике. Заводился он, как знал писака, в левую сторону по сигналам ритмичного времени, принимаемым со специальных станций по азбуке Морзе.

Там было много чего!

Вершинин выкатился незаметно и начал несколько рассеянно:

− Ты к нам пришел, и мы тебя берем. Но ты должен знать, на каких условиях. Ты уже не станешь зверобоем и лишаешься всяких привилегий по законам нашего сообщества: пая, званий, наград, страхового обеспечения. «Морж» не несет никакой ответственности, если ты зарядишь винтовку не с той стороны и оставишь в Костроме вдову—сироту с десятью детьми—сиротками. Это тебя от многого и оградит, между прочим, что ты сам себе голова. Но ты должен понимать: ты не делаешь никому никакой замены.

«Что же ты тогда оставляешь мне, стол изобилия?» — подумал писака, не придавая грозным словам капитана особого значения.

Он знал, что, если уж они его взяли, то не для того, чтобы сделать изгоем своего братства.

Батек, стоявший в угодливой позе у несгораемого шкафа, телепатически прочитал мысли писаки.

— Ты получишь зарплату командира бота, — уточнил он, прикуривая без звука и развеивая дым осторожно невесомой лапой. — То же самое, что пай, но из другого ящичка.