Николай Климонтович - Хочу быть в цирке дрессировщицей Страница 14

Маркизом де Садом Карпов был посредственным. Фантазии его не выходили за рамки садизма амбициозного пьяного папаши-самодура и секса, каким он представляется в мечтах младшему комсоставу. В последние год-два он много пил. Был трусоват: той же Наташе велел зарубить на носу, что «коли приедет комиссия» интересоваться, куда подевалась ее девственность (это в детском-то доме в пятнадцать-то лет), то надо говорить: изнасиловали на стороне. И прибавлял: «иначе бОшку оторву». Какой комиссии он ждал, интересно? Никакие комиссии сюда отродясь не наезжали.

Выходит за рамки лишь та самая история, зафиксированная на пресловутой кассете. Здесь Карпов поднялся над самим собой, здесь — вдохновение. Неважно, как заманил он в подвал этих двоих мужчин (это, впрочем, в деталях известно). Главное, что они оказались в его руках. И вот, представьте себе: он вкладывает своей музыкальной ученице в руку металлическую палку, свой женский гарем сажает в партер, а «мальчишки» в этой время управляются с видеокамерой. А сам, чтобы двигались поживее, сует время от времени то одному, то другому истязаемому в рот дуло обреза (так-то обрез и всплыл для следствия). Кажется, эта кровавая оргия и стала апофеозом: подросшие его питомцы вдруг по-настоящему испугались. И посмотрели на него по-новому: он перестал быть самозабвенным Димой со светящимися глазами. Теперь он был чудовищем, страшащимся возмездия и потому всегда и всем жалко лгущим. Жалкость харизматику не прощается.

Есть некая загадка, почему садисты так любят фиксировать свои развлечения на пленку: чем криминальнее, тем скрупулезнее? Ведь они собственными руками пекут против себя улики. Отчасти, чтобы жертвы молчали (тех двоих нашло следствие, но, выбравшись некогда полуживыми из детсадовского подвала, они категорически отказались фигурировать в деле в качестве потерпевших). Но есть, кажется, и еще объяснение: подобно тому, как нормальные люди фотографируют на память самые важные события жизни — свадьбу, например, Карпов снимал — эту сцену. Ведь у Карпова другой «свадьбы» не было. И, наверное, уже не будет.

Наташа проговорилась неспроста: она сбежала от Карпова еще до его ареста, не выполнив смертельный урок, и опасалась мести, — в том, что Карпов ее убьет, если поймает, у нее особых сомнений не было. Собственно, оказалось, что именно она и «посадила» его, человека, который некогда спас ее от неминуемого пожизненного инвалидного дома. Если не от сумасшедшего. Ирония судьбы, сказал бы режиссер Рязанов.

Оснований не доверять ее исповеди, вообще говоря, нет. Если сравнивать две пленки — ту, где Наташа рассказывает, и ту, на которой она истязает, — то бросается в глаза, что на обеих она вполне искренна. Только на первой она — жертва, на второй — палач (в ушах стоит ее сладострастный крик «на колени, сука!» и звук удара металла о человеческую плоть). Как говаривал Митя Карамазов: «широк человек, я бы сузил». Заставляет ей верить и яркость деталей, — чтобы такое выдумать, надо обладать де-садовской фантазией. Просто, желая предстать в лучшем свете, она переставляет акценты. Скажем, есть в ее рассказах один момент: однажды Карпов наказал ее за то, что она хвасталась перед товарищами, какая она «лихая наездница». Это странно звучит из уст насилуемой жертвы — она имела в виду любимую сексуальную позу своего наставника.

Впрочем, существенно другое: полнейшее отсутствие во всей этой истории — с начала и до конца — намека на норму, как ни понимай это слово, в социологическом, юридическом, поведенческом или моральном смысле. Разумеется, говорить о самом Карпове в категориях нормы неуместно. Тем более, что на нынешний день психиатрическая экспертиза признала его невменяемым, и суду остается лишь признать его виновным и направить на принудительное лечение. Быть может, этот вердикт инспирирован кем-то, кто опасается показаний вменяемого Карпова. Но даже если бы десять лет назад Карпова признал бы нормальным весь институт Сербского хором, нельзя было бы не заметить, что уже тогда была в его личности некая «трещина характера». Тем более бессмысленно говорить о нормальности его воспитанников, которых ненормальные обстоятельства рождения поставили с младенчества в ненормальные условия последующей жизни.

Но и журналисты, подменяющие профессионализм гроша не стоящим разоблачительным пафосом и дешевой умильностью, и «новые русские», которые делали с Карповым, директором детского дома, какие-то неясные гешефты, и экзальтированная меценатка из Франции, не удосуживающаяся узнать, куда и на что идут ее тысячи долларов, и начальники, что потакали Карпову, не желая контролировать, — все вели себя ненормально. Представляются нормальными в этой истории разве что те самые затурканные демократической гласностью детдомовские тетечки, пусть недалекие, пусть вороватые, но ведь почувствовавшие же неладное — с помощью женской интуиции и долгого опыта своей нелегкой работы — в самом начале карьеры педагога Димы Карпова.

Мы привыкли, что норма, мещанская, срединная, неартистичная, скучная, как крыжовник, — вещь самая устойчивая на свете, вроде застывшего маятника. Но, кажется, урок всей этой истории как раз в том, чтонорма — вещь необычайно хрупкая и редко встречающаяся. И количество этой самой дефицитной нормы в нашей жизни неуклонно сокращается. Музыкальные наташи с обрезком трубы в руках живут среди нас, и их становится все больше. В конце интервью она, показывая искалеченную руку (в какой-то момент, чтобы избежать очередного наказания, она сама отрубила себе палец) пожаловалась, что музыкантшей ей уж не стать. «А как ты видишь свое будущее?» — «Замуж выйду». — «Хочешь иметь детей?» — «Нет, они мне будут напоминать детский дом». — «Кем ты хочешь стать?» — «Со зверями хочу работать. В цирке». Можно сострадать ее судьбе. Но если мечты ее сбудутся, то нельзя заранее не сострадать и хоть морскому ежу, коли тот попадет ей на воспитание.

Город у озера

Время возникновения города Осташкова точно не известно. Но уже в середине XVI в. здесь были свои воеводы. В 1775 году Осташков возведен в степень города и приписан Тверскому наместничеству. Тогда же Екатерина Великая утвердила герб города — двуглавый орел на золотом фоне, под ним три серебряных ерша на синем. У Брокгауза и Ефрона читаем: «Климат сырой, холодный и нездоровый… Однако общественная жизнь в Осташкове сравнительно высоко развита: многие общественные заведения учреждения основаны здесь ранее, чем в каком-нибудь другом уездном городе России… Значительная часть города вымощена еще в 1830 г.».

«Знаете, что меня всего более поразило в наружности города? Бедность… Это вовсе не та грязная, нищенская, свинская бедность которою большей частью отличаются наши уездные города, — бедность, наводящая на вас тоску и уныние и отзывающаяся черным хлебом и тараканами; эта бедность какая-то особенная, подрумяненная бедность, похожая на нищего в новом жилете и напоминающая вам отлично вычищенный сапог с дырой». Так меланхолически писал в 1862-м В. А. Слепцов в своих «Письмах об Осташкове», опубликованным в некрасовском «Современнике». Тогда здесь был театр и библиотека, извозчики читали Дюма, а кузнецы хором распевали гимны. Сегодня тоже пишут об Осташкове, как о культурном городе. Прежде всего о музыкальных летних «Селигерских вечерах». О восстановлении Ниловой пустыни. О пирамиде из стеклопластика, что по идее энтузиастов должна в лучшую сторону влиять на окрестных жителей и экологию, впрочем, пить в ближайшем селе Хитин, увы, пока меньше не стали.

Слепцов в первом же своем «письме» жалуется, что гостиниц в городе нет. И сегодня единственная в городе гостиница «Селигер» уже три года как бездействует. Вернее, изредка действует, как удалось выяснить отнюдь не сразу. Часть номеров сдают-таки в летнее время, в «сезон», как называют здесь период от середины мая до первых чисел августа, когда на озере заканчивается навигация, — но в номерах нет горячей воды, а ресторан при гостинице давно закрыт: коммуникации пришли в полную негодность. Здесь тонкость нашего времени: эту муниципальную гостиницу власти давным-давно продали каким-то предпринимателям, те — то ли перепродали, то ли проиграли в карты, так что нынешняя ее принадлежность туманна. Этот пяти этажный барак в брежневском стиле с бетонным козырьком над широким ступенчатым крыльцом некогда кокетливо отливал голубенькой краской, подмигивал розовыми занавесками, а нынче донельзя обшарпался, весь в ржавым потеках, будто на него сверху вылили очень большой ушат помоев. Заметим, так выглядит абсолютное большинство осташковских строений за исключением разве что здания «Сбербанка».

Представьте: день клонится к ранним потемкам, вьется первая поземка, порывами налетает ветер, вы стоите перед запертой гостиницей, в которой уповали принять горячий душ, и податься вам ровным счетом некуда. Попытки вступить в контакт с местными обывателями то и дело кончаются неудачей: прохожие пугаются, норовят прянуть в сторону, но уразумев, что ты не просишь у них денег, принимаются мучительно искать ответ на твои расспросы. Более всего замечательны на их лицах отражения попыток совершить мыслительное топографическое усилие, как правило, заканчивающегося поражением. Впрочем, рано или поздно какая-то баба в драной дохе припоминает, что «есть комнаты на автовокзале».