Эдуард Пашнев - Человек в коротких штанишках Страница 14

Алла не спросила, как обычно, что это такое – шанцевый инструмент и что это такое – туляремия, хотя наверняка впервые слышала оба слова. Она бесцельно двинулась по саду, открыла и закрыла калитку, подобрала с земли молоток около кухни, ударила им о первую попавшуюся доску в заборе. Доска спружинила, и молоток отскочил с такой силой, что она его едва удержала в руке.

– Алла, – позвала веселым голосом тетя Леля, – спроси у бабы Наты и бабы Вали, собираются они нас кормить обедом?

Девочка не отозвалась. Она стояла у забора и бессмысленно ударяла молотком по пружинистой доске.

– Алла, ты где?

– Она занята, – ответил я за племянницу.

– Чем? – удивилась Леля.

– Вы думаете, маленькие дети только в рассыльные годятся? «Алла, спроси то, Алла, принеси это», – передразнил я. – Побелкой хотел заняться человек – не дали. Позвали копать огород и обманули. На крышу – нельзя. И так год за годом, год за годом. А потом: ах, попрыгунья-стрекоза выросла. Только и знает, что бессмысленно молотком бить по доске ради развлечения. Доска давно гвоздями приколочена, но это никого не волнует. Пусть бьет молотком по пустому месту, лишь бы не мешала.

Произнося свою речь, я выпрямился во весь рост на крыше, хотя это было опасно, и видел, с каким удивлением меня снизу рассматривают мама Рита и моя жена. Только Алла, не обращая внимания, била методично по доске.

– Где молоток? – высунулась из двери баба Валя. – Я его давно ищу.

– У твоей внучки в руках.

Почувствовав, что все на нее смотрят, Алла с еще большей силой стала бить по доске. Молоток, отскакивая, вырывался из слабенькой руки и проносился около самой головы четырехгранным заостренным снарядом.

– Зайчик, – испуганно подбежала к ней баба Валя. – Зачем ты это делаешь? Ты так нечаянно можешь убить себя.

– А я, может, хочу умереть. Убей меня.

– Ну-ка, дай сюда молоток. И не смей его больше никогда брать в руки. И уматывай в холодок от забора, пока я тебе уши не надрала за твои глупые слова.

Баба Валя пошла в дом, девочка двинулась за ней.

– Надери мне уши.

– Ты что, того? – спросил я с крыши.

– Не знаю, того или не того. Я еще не понимаю этого.

И она стала ходить за бабой Валей и клянчить:

– Надери мне уши.

– И надеру, дождешься.

– Надери, пожалуйста, мне уши.

– Все ты, все ты, – сказала мне жена. – Видишь, какое она себе премиленькое развлечение нашла.

– Вижу. Было бы гораздо лучше, если бы ты поделилась с маленькой девочкой своим развлечением. Сама и коленки и даже затылок испачкала в мел, а ребенку, видите ли, нельзя.

– Это не развлечение, а серьезная работа.

– Вот и пусть бы работала… Все! Хватит с меня. В знак протеста против неправильного воспитания я отказываюсь красить вторую половину крыши. Пусть остается непокрашенная.

Произнося свою вторую речь с крыши, я так размахался руками, что кисть вырвалась у меня и плюхнулась на землю. На асфальтовой дорожке около крыльца рядом с откатившейся кистью отпечатался большой зеленый восклицательный знак. «И очень хорошо», – подумал я.

Глиммингенскии замок

После истории с зеленкой и с побелкой деревьев в нашей семье все в один голос заговорили о том, что я плохо влияю на Аллочку, и решили усилить свое хорошее влияние. Ладя договорилась с мамой Ритой и бабой Валей, что будет два раза в неделю приходить и беседовать с девочкой на разные темы.

В пятницу вечером она позвонила на Никитинскую и спросила по телефону у бабы Вали:

– Ну, как дела?

– Плохо. Сказала, что не хочет больше ходить в детский сад. Ей там, видите ли, неинтересно. Хлеб назвала гадостью. Совсем отбилась от рук. Это все дядя ее великолепный виноват.

– Ничего, – пообещала моя жена. – В воскресенье я приду, поговорю с ней. Она девочка умная, все поймет.

В воскресенье утром Леля купила в промтоварном магазине детские колготки, около магазина купила леденцового петуха на палочке и поехала на Никитинскую разговаривать с девочкой о том, что такое хлеб и почему надо ходить в детский сад.

Алла играла во дворе. Увидев Лелю, она бросила ведерко и лопату в песок и побежала, растопырив руки, навстречу к тете.

– Здравствуй, ты пришла, а я замок строю.

– Здравствуй, здравствуй, барышня-крестьянка. Ну-ка пойдем, я хочу с тобой поговорить.

Она поймала девочку за плечо и повела к подъезду, но около самой двери Алла вывернулась.

– Я еще не пойду. Я погуляю.

И побежала к лопатке и ведерку.

– Подожди, Алла!

– Я занята, – крикнула девочка не оборачиваясь. – Я замок строю.

Леля постояла минутку у подъезда одна и двинулась к ящику с песком.

– Что значит занята? – хмуро спросила она.

– Я занята, понимаешь? Я строю Глиммингенский замок.

О существовании этого замка она узнала из книжки шведской сказочницы Сельмы Лагерлеф «Чудесное путешествие Нильса с дикими гусями». В замке, брошенном людьми, жили звери и птицы. На башне было гнездо аиста Эрменриха, в очаге устроила себе постель кошка, под сводами обитали мудрые совы.

– Бросай сейчас же и идем домой, – сказала тетя Леля. – Я тебе новые колготки принесла. Надо их примерить.

– Я не хочу, Лель. Мне не нужны колготки. Я строю Глиммингенский замок, – попыталась еще раз объяснить Аллочка. – Я как раз строю башню Эрменриха.

– И без разговоров. Когда взрослые говорят – надо слушаться. И вообще, бабушка на тебя жалуется, что ты разболталась за последнее время. Ишь какая – колготки ей не нужны. Я не так часто прихожу, чтобы ты меня так встречала.

Она отняла у девочки лопатку и ведерко, отряхнула ей руки и платье и, больно взяв за плечо, увела от ящика с песком, от наполовину выстроенных башен Глиммингенского замка.

Взрослые люди очень часто не замечают, как эгоистична их любовь. Сами они не любят, когда их отрывают от дела, даже пустякового. Разве стоят того самые лучшие колготки, чтобы из-за них прекращать строительство замка? Алла подчинилась с большой неохотой и обидой.

– Ты знаешь, как я к тебе отношусь. Поэтому не дуйся напрасно. Вот держи золотого петушка.

Леденец на палочке не улучшил настроение, но, машинально его лизнув раз, другой, девочка вздохнула и решила покориться судьбе и, так уж и быть, примерить ставшие за одну минуту ненавистными колготки.

Баба Валя очень обрадовалась подарку.

– Я давно хотела купить ей такие, но все не было подходящего размера.

Колготки пришлись впору. Алла терпеливо подождала, когда Леля и бабушка ощупают ее со всех сторон, и только после того, как они вдоволь насладились зрелищем новых колготок, спросила:

– Баба Валя, я еще погуляю немножко? Можно?

Ей хотелось поскорее вернуться к строительству Глиммингенского замка, к наполовину возведенной башне Эрменриха, но Леле хотелось поскорее начать ее перевоспитывать.

– Подожди, голубушка, – вместо бабы Вали ответила она. – Прежде ты мне ответишь на несколько вопросов. Я узнала про тебя ужасную вещь.

– Какую вещь? – испугалась Алла.

– Баба Валя мне позавчера сказала по телефону, что ты хлеб назвала гадостью. Я просто не поверила. Ты, наверное, ошиблась?

– Не ошиблась, – с неожиданным вызовом ответила девочка.

– Что такое? Почему ты мне так отвечаешь?

– Она совсем у нас разучилась уважать старших, – грустно покачала головой баба Валя. – С тетей Лелей так разговаривать! И нечего слезы лить. Москва слезам не верит.

– И пусть не верит. И не надо.

Тетя Леля сидела в кресле. Баба Валя стояла у двери на кухню. Алла – у окна. И в тот момент, когда Леля спросила у нее про хлеб, она увидела, как подошли мальчишки с соседнего двора к ящику с песком и разрушили Глиммингенский замок, все его башни, заградительный ров и мосты.

– Я не понимаю только одного, – возмутилась Леля. – Как ты смеешь так говорить о хлебе. И еще плачешь. Ты знаешь, какое это богатство – хлеб, когда он есть, и какое это бедствие, когда его нет? Люди умирают, если у них нет хлеба. Так было в войну в блокадном Ленинграде.

– А я не умру! Ни за что не умру! – крикнула с отчаянием Алла, видя, как мальчишки разравнивают песок на том месте, где совсем еще недавно, минуту назад, был замок. – Я могу совсем не есть хлеба, к вашему сведению. Я бы его никогда не ела. Это меня баба Валя заставляет.

Она отвернулась от окна. На месте ее замка мальчишки рыли в песке яму.

– Пойди умойся и вытри слезы, а потом будем разговаривать, – приказала тетя Леля тоном победительницы. – Неприятно на тебя смотреть. Меня только одно утешает: раз плачешь – значит, понимаешь свою ошибку.

Баба Валя повела Аллочку умываться, а тетя Леля, довольная собой, откинулась на спинку кресла и посмотрела на часы. У нее оставалось еще немного времени, чтобы затронуть другую тему. В три часа она договорилась встретиться с портнихой, а сейчас было только два. Моя жена была убеждена в том, что с детьми нужно регулярно проводить нравоучительные беседы.

Алла вернулась из ванной умытая, причесанная и успокоенная.