Карсон Маккалерс - Отражения в золотом глазу Страница 14

У рядового Уильямса среди сослуживцев не было приятелей, и потому его ночные отлучки никого особенно не интересовали. Решили, что он ходит к какой‑то женщине. У многих солдат были в городе знакомые женщины, и порой они оставались у них ночевать. Свет в продолговатом и тесном спальном помещении гасили в десять часов вечера, но не все солдаты лежали в это время в койках. Иногда, особенно в первые числа месяца, в туалете всю ночь напролет играли в карты. Один раз в три часа ночи рядовой Уильямс столкнулся по пути в казарму с часовым, но часовой его знал и ни о чем не спросил.

Несколько ночей рядовой Уильямс отдыхал и высыпался. Днем сидел один на скамейке перед казармой, а по вечерам зачастил в гарнизонные места увеселения. Сходил в кино, заглянул в спортивный зал. По вечерам там катались на роликовых коньках. Играла музыка, в укромном уголке за столиком можно было отдохнуть и выпить холодного пенистого пива. Рядовой Уильямс заказал кружку и впервые в жизни попробовал спиртное. Громко стуча роликами, солдаты катались по кругу; в воздухе остро пахло потом и мастикой. Три солдата–долгосрочника немало удивились, когда рядовой Уильямс, покинул свой столик и подсел к ним. Молодой солдат глядел им в лица и, казалось, хотел о чем‑то спросить. Но так ничего и не спросил, а вскоре ушел.

Рядовой Элджи Уильямс был настолько замкнутым, что едва ли половина сослуживцев знала его по имени. К тому же имя было не настоящим. Когда он поступал на службу, старый сержант–грубиян глянул на его подпись «Л. Дж. Уильямс» и заорал: — Имя свое напиши, деревенщина сопливая, имя! — Солдат долго молчал, а потом сказал, что это и есть его имя, единственное, которое он имеет. — Нет, брат, в американской армии с таким собачьим именем делать нечего, — заявил сержант. — Я переделаю его в Элджи, согласен? — Рядовой Уильямс кивнул, и при виде такого безразличия сержант грубо расхохотался. — Ну и придурков к нам присылают, — сказал он, возвращаясь к своим бумагам.

Наступил ноябрь, два дня дул сильный ветер. По ночам с молодых кленов, росших вдоль дорожки, падали листья и ярко–золотым покрывалом укладывались под деревья. На небе быстро менялись очертания белых облаков. На следующий день пошел холодный дождь. Листья промокли и потемнели, их топтали на улицах, потом стали сгребать в кучи. Погода улучшилась, голые ветви деревьев выделялись на фоне зимнего неба отчетливой филигранью. Рано утром на увядшую траву легла изморось.

После четырех дней передышки рядовой Уильямс снова появился возле дома капитана. На этот раз, зная обычаи дома, он не стал дожидаться, пока капитан заснет. В полночь, когда офицер еще занимался в своем кабинете, он вошел в комнату Леди и пробыл там час. Потом, стоя под окном кабинета, с любопытством наблюдал за капитаном, пока тот не ушел наверх. Это было в два часа ночи. Происходило что‑то, чего рядовой Уильямс не понимал.

Стоя у окна и во время ночного бодрствования в комнате Леди солдат не знал страха. Он чувствовал, но не думал; приобретал опыт, но не делал никаких выводов из своих нынешних и прошлых поступков. Пять лет тому назад Л. Дж. Уильямс убил человека. Поспорил с одним негром из‑за тачки навоза, нанес ему смертельный удар ножом и спрятал труп в заброшенной каменоломне. Он ударил его в приступе ярости и запомнил только алый цвет крови и тяжесть обмякшего тела, которое тащил через лес. Еще запомнил жаркое июльское солнце, запах пыли и смерти. Он почувствовал удивление и невероятную усталость, но страха не испытал, и ни разу с того времени не подумал о том, что он — убийца. Сознание напоминает пестрый ковер, цвет которого определяют эмоции, а рисунок выткан разумом. Сознание рядового Уильямса переливалось цветами самых необычных оттенков, но было лишено формы, не имело очертаний.

В первые зимние дни рядовой Уильямс понял только оно: капитан преследует его. Два раза в день с забинтованным и все еще покрытым ссадинами лицом капитан выезжал на короткую прогулку. Потом некоторое время слонялся возле конюшни. Три раза по пути в столовую рядовой Уильямс замечал капитана шагах в десяти за собой. Гораздо чаще, чем позволяет случайность, офицер сталкивался с ним на дорожке. После одной из таких встреч солдат остановился и обернулся. Пройдя несколько шагов, капитан остановился и тоже обернулся. Это случилось вечером, в лиловые зимние сумерки. Глаза капитана были уверенные, жестокие, блестящие. Прошла почти минута, прежде чем они одновременно повернулись и пошли каждый своим путем.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В армейском гарнизоне офицеру не так‑то просто установить личный контакт с рядовым. Теперь капитан Пендертон в этом убедился. Служи он, подобно майору Моррису Лэнгдону, строевым офицером и командуй ротой, батальоном или полком, какая‑то взаимосвязь с подчиненными безусловно возникла бы. Майор Лэнгдон, например, почти всех своих солдат знал в лицо и по имени. Но капитан Пендертон, преподававший в училище, оказался совсем в ином положении. Не считая поездок на лошади (любое сумасбродство в верховой езде было для него в эти дни естественным), у него не было возможности общаться с солдатом, которого он ненавидел.

А капитан страстно этого желал. Мысли о солдате мучили его непрерывно. Он все чаще стал появляться на конюшне. Рядовой Уильямс седлал ему лошадь и держал ее за повод, пока он садился. Если капитан заранее знал, что встретится с солдатом, у него начинала кружиться голова. Во время их коротких встреч его поражало необъяснимое отсутствие впечатлений; находясь рядом с солдатом, он почти не видел и не слышал его, и только когда отъезжал и оказывался наедине, происшедшая сцена как бы впервые развертывалась в его сознании. Любое воспоминание о лице солдата — молчаливые глаза, тяжелые, чувственные, нередко влажные, губы, мальчишеская челка — стало для него невыносимым. Он редко слышал, как солдат говорит, но звуки невнятного южного говора то и дело отдавались в глубинах его памяти тревожной мелодией.

Днем капитан прогуливался по дорожке между конюшней и казармами, надеясь встретиться с рядовым Уильямсом. Заметив издали, как тот неторопливо и грациозно движется навстречу, капитан чувствовал, что в горле его першит и он не может сглотнуть. Когда они оказывались лицом к лицу, рядовой Уильямс рассеянно смотрел сквозь капитана и медленно и вяло отдавал честь. Однажды, когда они приближались друг к другу, капитан увидел, что солдат развернул конфету и небрежно бросил обертку на аккуратно подстриженный газон, окаймляющий дорожку. Это взбесило капитана; пройдя немного, он вернулся, поднял обертку (от конфеты «Крошка Руфь») и сунул ее в карман.

Капитан Пендертон, проживший, в целом, довольно суровую и лишенную особых эмоций жизнь, не исследовал причин своей непонятной ненависти. Несколько раз, когда он просыпался слишком поздно, приняв накануне сильную дозу снотворного, капитан возвращался в мыслях к своему поведению, но так и не предпринял настоящих усилий, чтобы в нем разобраться.

Как‑то, проезжая мимо казарм, он увидел, что солдат сидит в одиночестве на скамейке. Капитан остановил автомобиль и принялся наблюдать. Непринужденно развалившись, солдат дремал. Небо было бледно–зеленого оттенка, от огарка зимнего солнца на землю падали четкие продолговатые тени. Капитан наблюдал за солдатом до тех пор, пока не прозвучал сигнал к ужину. Рядовой Уильямс ушел, а капитан долго еще сидел в автомобиле, глядя на казармы.

Стемнело. Казармы были ярко освещены. В комнате отдыха на первом этаже солдаты играли на бильярде, читали журналы. Капитан представил себе столовую, ряды просторных, заставленных горячей едой столов, проголодавшихся солдат, которые ели с беззаботным смехом. Совершенно не знакомый с повседневной жизнью казармы, капитан восполнял свое неведение воображением. Он интересовался средневековьем, изучал европейскую историю эпохи феодализма, и его представление о солдатской жизни возникало именно на этой основе. Представив себе две тысячи мужчин, бок о бок живущих в этом огромном здании, он внезапно почувствовал себя невероятно одиноким. Капитан сидел в темном автомобиле, смотрел на ярко освещенные комнаты, слышал громкие голоса и крики — и слезы так и катились из его глаз. Горькое одиночество терзало его. Он поехал домой.

Леонора Пендертон лежала в гамаке на опушке леса, когда вернулся ее муж. Леонора отправилась в дом и стала помогать Сюзи на кухне, поскольку они собирались пообедать дома, а позже отправиться в гости. Один приятель прислал им полдюжины перепелов, и Леонора собиралась отнести их Алисон, не встававшей с постели с тех пор, как две недели назад, в ночь вечеринки, с ней случился сильнейший сердечный приступ. Леонора и Сюзи разложили еду на огромном серебряном подносе: два перепела, овощной гарнир с подливкой и другие деликатесы. Сюзи, пошатываясь, понесла поднос, Леонора последовала за ней.