Валентин Новиков - До первого снега Страница 14

Иногда ночь выдавалась лунной, светлой. И лунные тени были особенно глубоки. Я тихо звал Аню, и голос мой казался мне чужим, холодным.

И каждый раз я возвращался назад, в прошлое, к аварии, столь быстрой и столь простой. Когда ударил ветер, я должен был не стоять спиной к крану, а бежать к нему, должен был в критическую минуту вскочить на машину с кирпичом, развернуть панель… Я как-то не думал о том, что все равно не успел бы. Только Хонин мог предотвратить аварию, если бы не выпустил из рук панель.

Хонин… Он, конечно, уйдет. В убийстве его никто обвинить не сможет. А наша ненависть для него — ничто. Уйдет на другую стройку… Уйдет… Все это уже далеко от меня. Но ведь там тоже люди, такие же, как я, как Аня, как все мы… Опять будут говорить о нем: парень видный, в работе аккуратен… Опять будет чьим-нибудь наставником… Нет, этого не должно быть!

Утром Оля спросила:

— Что ты думаешь делать?

__ Что-то надо делать…

— Охота тебе… Все равно ведь ничего не изменишь. Аня погибла…

Я вскочил. И впервые под моим взглядом Ольга опустила глаза.

— Извини… Я не хотела…

— Оля! Гад должен получить свое! Получить то, что заслужил. Ани нет… может быть, потому, что слишком много попустительства позволяет себе каждый из нас. Я тоже… Если бы я раньше действовал иначе, если бы Хонина раньше со стройки… Понимаешь? Может быть, и Аня…

— Как жаль, что я ее не видела.

— А ведь Аня старалась выяснить, откуда взялся пробитый чалочный канат, спрашивала, как попали за доски мои рукавицы. Я же не сказал ничего об этом даже на собрании. Действовал именно так, как сейчас советуешь ты…

— Мама говорит, что тебе надо уйти со стройки, чтобы забыть…

— Забыть? — Я посмотрел на Ольгу так, что она покраснела.

Забыть Аню? Уйти в сторонку, спрятаться в уголок?.. А ведь я прежде всего должен закончить то, что мы делали вместе с Аней. Я хочу жить так, как она.

Собрание проходило в необжитом еще, пахнущем краской заводском клубе.

Неуютно было от напряженного молчания. Олег Иванович смотрел на Беленького, ждал. А тот сидел у стены на корточках, молча разминал в пальцах папироску.

— Погоди курить, Михаил Афанасьевич. Доложи-ка лучше, как все было.

Я никак не ожидал, что к этому делу окажется причастен бульдозерист.

Беленький положил папироску обратно в кейку, встал:

— Б-б-было, — И надолго замолчал.

— Как все же вас угораздило? Да еще в начале рабочего дня?

— П-премия… — Беленький растерянно оглянулся на Хонина. — П-подвернулся вот он. Утром. Пойдем, говорит, отметим, пока они в с-снежки играют. Зажал ведь, говорит, премию-то. А я, жмот, что ли, какой? Сроду я не был жмотом!

Все посмотрели на Хонина. Тот лишь едва заметно усмехнулся. Но усмешка была судорожной, натянутой.

— Я сам-то и не пил, — продолжал Беленький. — А этот, — он показал кепкой на Спиридонова, — подвернулся нам под руку и в буфете п-перебрал маленько. Так с-своей головы у него, что ли, нету? Отчего я должен регулировать, сколько ему уп-п-потребить? А этот, — Беленький хмуро взглянул на Хонина, — два стакана молдавского вина выпил.

Хонин вскочил:

— Не был я пьяным! Врет Беленький! Я не пил!

Олег Иванович покачал головой:

— Держите себя в руках. В конце концов вы были не одни с Беленьким. С вами выпивал еще и бывший крановщик Спиридонов. Верно, Спиридонов?

Спиридонов суетливо вскочил, оглянулся на Хонина, глаза его забегали.

— Завязал я. Завязал… Утром солянку сборную ем. Непьющий я теперь человек! — По щеке Спиридонова медленно скатилась слеза.

Зал загудел. Послышались голоса:

— Да знаем мы его сборную солянку!

Олег Иванович помолчал. Я видел, каково давалось ему это внешнее спокойствие.

— Может быть, вы забыли, Спиридонов, почему вас сняли с крана? Мы можем напомнить и возобновить дело в судебном порядке… Тогда семью вашу пожалели, детей…

— Пили! — закричал Спиридонов. — Пили! И он пил! — Спиридонов показал пальцем на Хонина. — Я пил и он. Мы всегда с ним…

— Ясно, — кивнул Олег Иванович. — Кто еще хочет выступить?

Я решил, что начну с первой зарплаты, и посмотрел на Хонина.

Он сидел съежившись, низко опустив голову.

14

Весна медленно рождалась в мартовских вьюгах, апрельском слепящем солнце, блеске сосулек и грохоте капель.

И все же воздушно-зеленая трава появилась неожиданно, как-то в один день.

Небо еще полно гроз, но тучи уже светлы и мимолетны. Они уплывают, глухо прогремев, куда-то дальше, где еще светлее и бирюзовее небо.

Как непохоже все это на темную глубокую осень, связанную для меня с первым снегом, перемешанным с землей, перемешанным с тем страшным днем…

Весенним утром я явился в прорабскую.

— Олег Иванович, вот заявление. На курсы крановщиков.

— Ты же плотник. Уже на четвертый разряд тянешь… и уходить?

— Пойду на кран. Вместо Ани.

Лицо Олега Ивановича, худое, усталое, стало серым, он отвернулся, долго молчал. Потом подошел, обнял меня.

— Ну, иди…

Я шел к станции той же тропинкой, которой мы ходили с Аней. Но это была совсем не та тропинка, хоть мне знаком каждый ее изгиб.

У станции пахло тополиными почками, сбитыми ночным ветром и размокшими от дождя.

И этот запах напомнил мне о том, что прошел ровно год с того дня, как я здесь, на стройке.

И если бы в то весеннее утро я свернул налево, а не направо, в первый случайный проулок, всей этой истории не было бы. Не было бы Ани, Олега Ивановича, Водяного, моего бригадира Петрова и всех других, с кем мне пришлось работать. Но была бы какая-то другая стройка, другие люди, или, может быть, авторемонтный или какой-либо другой завод… Может быть, там я оказался бы более удачливым, кто знает, но в одном я не сомневался: все наши удачи и паши беды во многом зависят от нас самих.

Я свернул в заросли молодых тополей, тонких рябинок и осин. Сюда редко кто заглядывал — ветви густо переплелись, повсюду валялся сушняк, ближе к железнодорожному полотну проглядывали темные насупленные елки.

И здесь был тот же пронзительный запах тополиных почек. Он приходит на краткий срок в году — его приносят и уносят весенние дожди. Наверно, более всего нашу душу бередят запахи. Как будто все возвращается вновь…

Анину могилу засыпали землей, смешанной со снегом. Когда земля оттаяла и осела, я таскал ведрами глину и подсыпал холмик. Глина была еще сырой и вязкой, тяжелой, как свинец…

Вокруг меня тоненько пищали птицы. И как не бывало отвоеванного мною за минувший год мужества… О, как эта влажная земля пахла жизнью!