Игорь Аверьян - Из глубины багряных туч Страница 14

В апреле в дом к Ване нагрянула милиция и застигла его в подвале, то есть в лаборатории, в момент, когда Ваня выгонял на своем аппаратике спирт настоящий, восьмидесятипятиградусный; этот спирт был ему нужен как рабочий ингредиент при разработке фильтра против винного камня. Составили актик, аппаратик изъяли, делу дали ход… Учитывая отличные характеристики Вани и прочее, уголовного дела против него заводить не стали, оштрафовали родителей, а Ваню исключили из комсомола и из школы.

(Спустя шесть лет, когда Ваня, отслужив уже армию, окончил экстерном школу рабочей молодежи и учился на третьем курсе сельхозинститута, он писал мне в Москву, что получил патент на этот аппаратик и на свой способ выгонки спирта.)

В апреле, когда с Ваней случилась катастрофа, я пребывал в смутном состоянии какого-то странного, раздробленного существования: я жил одновременно в нескольких мирах; один мир — это математика; садясь к письменному столу, я словно входил в блистающий острогранный город с роскошно широкими и просторными улицами, гостеприимно перемежающимися пышными цветущими садами, город, освещенный благожелательным светом неведомого и невидимого солнца; атмосфера в этом городе состояла из вечно свежего ионизированного воздуха, которым дышалось свободно и радостно. Именно — свободно и радостно. В этом городе не было тебя, Литвин.

Второй мир располагался по соседству, за дверью моей комнаты — это был теплый мир моего дома, мир любящих меня баб Кати и тети Любы, мир светлоликого Павла Сергеича и моего восьмимесячного двоюродного братика Лешика, которого я возлюбил как родного — трепетно и сладко.

Но стоило мне выйти на улицу из калитки нашего двора, как подлинность мироздания, в стенах дома казавшегося единственным, рассыпалась мгновенно, и я оказывался в окружении мрачных призраков, в мире, где отсутствовала основа бытия; в мире, где все пребывало зыбким, тенеподобным и странно-угрожающим; в этом мире твоя тень сопровождала меня всюду; она закрывала от меня благостную, тишайшую, нежную весну с легким теплым туманцем по утрам, который легкий теплый ветерок навевал с моря; в этой тени тускнело прозрачное цветение вишен, миндаля и абрикосов; твоя тень и Женю накрыла, и Женя ради тебя покинула меня в ту весну — душою покинула… Меня окружила тесная стена одиночества и неуверенности в себе, которую ты осознанно и настойчиво ввинчивал в меня, презрительно похихикивая и иронизируя.

Мучительно нервное существование в нескольких разорванных меж собой мирах подвигнуло меня на глупость: в конце марта я вызвал тебя на дуэль — за то, что ты позволил себе в присутствии нескольких парней (но, на беду, ни Вани, ни Антона со мной не было) обозвать Свету Соушек. Я, сорвавшись, потребовал заткнуться, иначе…

— Что — «иначе»? — с подлым, провокационным спокойствием надменно осведомился ты.

— Дуэль!!! — заорал я вне себя.

— Ага, — подыграл ты с обычной своей мутной, ехидной ухмылкой, — когда ждать секундантов?

На меня взирали как на свихнувшегося, как на остолопа, с луны свалившегося… Дуэлянт! Мы не знали, что у тебя первый взрослый разряд по боксу, иначе, конечно же, меня не допустили бы с тобой драться. В принципе ты мог бы пришибить меня и насмерть. После нокаута меня еще два дня пошатывало и подташнивало, я даже один день школу пропустил. Вероятно, это было сотрясение мозга. Баб Катя, которой я опрометчиво рассказал о «дуэли» и о том, какой ты подлец, расстроилась смертельно и даже тайком позвонила В. Ф. и Шуре-в-кубе. Она, плача, причитала в трубку: «Он же сирота, как можно…» Она грозилась даже в суд подавать. И только мой истеричный выговор ей заставил ее утихомириться.

Тогда-то Ваня и заявил тебе, что тебя следовало бы усыпить, как бродячую шавку. Через две недели его выгнали из школы.

Только что позвонила мисс Дженнет Джонс. Из-за дождя прогулка переносится на завтра, сообщила она. Таким образом, у меня освобождается день для работы над записками. Я отвожу себе еще один день на них, после чего обязан возвратиться к монографии о Т-преобразовании. Впрочем, мой мозг работает над монографией параллельно с работой над записками. Я уже знаю, как определить область существования Т-аргумента в (-n) — мерном пространстве Арбутова. Синтемология будет жить.

У мисс Дженнет Джонс удивительный — глубокий, мягкий, теплый — голос. Я словно въяве вижу пред собою ее смарагдовые глаза, совсем такие, как у Жени. Я, конечно, разочарован тем, что наша прогулка расстроилась. Меня тянет к мисс Дженнет Джонс.

Снаружи из низких — близких — облаков хлещет дождь.

Спускаюсь в ресторан обедать.

В мае баб Кате стало совсем худо. Павел Сергеич старался не выказывать тревоги, но это у него неважно получалось. Вскоре баб Катя и вставать перестала…

Я научился сам варить себе какао.

Когда я одевался на выпускной бал (вечером 21 июня, в понедельник), она почувствовала улучшение и даже встала с постели. Она научила меня в этот день завязывать галстук двойным узлом (до этого я знал лишь одинарный). У нее сияли глаза, в которых блестели слезы счастья. «ну вот и вытянули тебя, Атеня; серебряный медалист! будущий студент МГУ! Как Никуля с мамой радовались бы!.. Господи, слава Богу…» И когда я уходил, баб Катя перекрестила меня вослед. Для этого она вышла на крыльцо. Она стояла на крыльце, держась за дверь, освещенная заходящим солнцем; у ворот Сысой Псоич, не видевший ее столько времени и скучавший по ней, вскочил, радостный, гремя цепью и повизгивая. Я расстегнул ему ошейник; он кинулся к баб Кате и осторожно, все понимая, положил передние лапы ей на пояс; как он глядел на нее!.. Она, смеясь, трепала его по лбу, а он лизал ей руку…

В мире, который я оставлял, выходя на улицу, царило счастье, Литвин; радость, тепло, умиротворение.

В мире, где пребывал ты, я задыхался от пустоты вместо любви (Женя покинула меня) и от неуверенности в будущем.

— Деньги и власть! — возгласил ты с некоторым даже сладострастием, и лицо твое мутное исказилось и сделалось еще мутнее. Ты хмурился, и от этого непрерывная линия твоих сдвоенных пепельных бровей собиралась в неприятные складки. — Деньги — чтобы достичь власти и избежать случайностей на пути к ней; власть — во-первых, ради самой себя, ибо ничего нет приятнее собачьего взгляда плебея, который зависит от тебя; во-вторых, ради приумножения опять-таки денег, то есть чтобы достичь настоящего богатства, состояния. Если у вас имеется хоть капелька воображения, юноша, в чем я сомневаюсь, потому что воображение есть только у талантливых людей, а с талантами, юноша, у вас швах, — так вот, если б у вас была бы хоть крупица способности воображения, вы могли б понять, что такое богатство, но вам этого не дано, и вы всю жизнь будете вкалывать на государство за нищенские гроши, за жалованье, и оправдывать свое убогое существование тем, что вы, мол, получаете удовлетворение от работы — высшее, на что вы способны, о интеллигентствующий юноша… Ты чего скалисся?

— Полгода ты меня душил. Но теперь твоя душиловка кончилась. Я раскусил, что ты такое, Рома, оттого и улыбаюсь. Ты — самовлюбленный краснобай и злобный нуль. Нуль с отрицательным знаком. И мне смешно смотреть, как ты надуваешься. Удел всех нулей — надуваться, только гляди не лопни… У меня легко на душе, и мне смешно. Мне тебя было бы жаль, если б я не знал, что за паршивая у тебя душонка. Твои потуги на величие…

— Ребята, перестаньте ссориться, — прикрикнула Женя с досадой. — Тимон, ну пожалуйста… Рома, угомонись!..

Наш выпускной бал закончился.

В какой-то момент, опьянев от шампанского, я повел себя неосторожно; под лестницей, где мы тайком от учителей распивали вино, я, томимый тоской, вдруг принялся читать стихи: Ходасевича, Набокова, Цветаеву… Друзей моих не было рядом (Ваня на балу отсутствовал по понятной причине, Антон же с футбольной городской командой играл матч в Севастополе), и некому было остановить меня. Пружана меня выручила: ворвалась в закуток решительно и увела меня наверх, где заставила меня танцевать с собою вальс.

Женя не отходила от тебя…

Потом, в преддверии утра, я уже спустился было вниз, в фойе, направляясь домой, когда меня окликнула сверху, с площадки лестницы, Женя. Она почти силой не отпустила меня; мы втроем — она, я и ты — в занимающемся рассвете спустились на берег моря, и моментально занялся, как огонь, и всю дорогу полыхал неприязненный разговор.

Впервые за много-много дней Женя и я шли рядом, и она держалась за мой локоть (и за твой тоже). У нее были другие, новые духи. Вообще, она была как-то по-новому, необычно оживлена; ее словно что-то беспокоило: она прятала от меня горящие взволнованно глаза.

Почему-то мы спустились на пляж. Наша с тобой перебранка продолжилась на пляже. Я впервые вывел тебя из равновесия. Я побил тебя твоим же оружием: твой оппонент ярится от твоей наглости, а ты в ответ спокоен, улыбочку довольную тянешь… Вот и я так же улыбался, и сработало.