Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник) Страница 14

Но память не отпускала, и потому многое не складывалось в этой непривычной для него жизни. Он думал об этом, об убитых товарищах, о будущей любви. Какой она будет и будет ли вообще?

Некстати вспомнилось, как пытался ухаживать за сестрами в госпиталях и как они недоуменно смотрели на него. В эту ночь ему не предстояло заснуть. В больницу он приехал совершенно разбитым и впервые за все время решил воспользоваться лифтом.

Он долго вызывал лифт, жал и жал кнопку, наконец лифт опустился, распахнулись двери, и Воронин шагнул внутрь.

– Куда?!

Он даже не запомнил ее лица – что-то властное, немолодое.

– В физиотерапию мне, – улыбнулся он, – на четвертый этаж.

– Ну, а ты кто такой-то? Главврач, что ли, чтоб я из-за тебя одного лифт гоняла…

– По-моему, это входит в ваши обязанности, – пересиливая себя, вымученно улыбнулся он.

– Ну, ты мне еще про мои обязанности расскажи…

– Мне тяжело подниматься. И стоять тяжело, – жалко, просяще и ненавидя себя в эту минуту, сказал он.

Лицо расплывалось. На нем было невозможно различить отдельных черт – они сливались в единую массу, и эта масса сказала:

– Ладно, не растаешь. Наберем народу – поедем. Обождешь пока…

Это было все. Последний предел. Как тогда, в Грозном, когда нужно было рвануться вперед и стрелять, стрелять, бить из автомата, и выжить, и победить.

Воронин оперся на костыли, оттолкнулся и шагнул в глубину лифта.

– Назад! Я сказала: назад!

Он шел напролом, но там, куда он шел, были сильнее его. За ними стоял натиск, правда облеченного властью быдла, еще никогда и никому не отдавшего ни пяди своего всепростирающегося могущества.

Его толкнули. Он упал. Ударившись о мраморный пол, унизительно задребезжали костыли. Он попытался встать и не смог. И все-таки встал и, не выдержав равновесия, рухнул.

– Сука тифозная! Тварь!

Ему казалось, что он кричит. Но он не кричал – плакал, по-детски размазывая слезы.

К нему подбежали, попытались поднять, а он сидел на полу и плакал. Ему хотелось сказать им, что он, командир десантной роты старший лейтенант Воронин, честно воевал за Отечество, что он потерял ногу не по пьяной лавочке, а в тяжелом кровавом бою, что его четыре месяца резали по госпиталям, что все это он делал ради них…

И вдруг он понял, что нет никакого Отечества, ни людей вокруг него, ни святой правды в той бойне, где их тысячами перемололи гусеницы бронемашин…

А есть безногий калека, обрубок, старший лейтенант никогда не востребованного запаса Воронин, которого можно толкнуть, ударить, размазать в грязь, которому уже не выстоять в этой скотской, безразличной к нему жизни.

– Вставайте! Ну, вставайте же, молодой человек…

Он боялся встать. Он не знал, как жить дальше.

Смятение

Они были знакомы много лет.

Он знал все ее первородные и приобретенные грехи: и неряшливую прическу, и пузыри на колготках, и близорукий прищур глаз сквозь диоптрии линз, и упрямство, и неестественно звонкий голос, и странную, немного нервную походку, и легковесность в ощущении жизни.

Все это и забавляло и раздражало его. И когда он говорил о чем-то серьезном, о чем невозможно было не сказать, а она с машинальной готовностью кивала в ответ, он понимал, что это совершенно не занимает ее, и соглашается она только потому, что ей все равно, с чем соглашаться.

В эти минуты он ее ненавидел.

Она почти не следила за собой, но иногда, следуя интуитивно-безупречному вкусу, одевалась элегантно и броско, изысканно накладывала макияж, и тогда он думал: «Нуну, смой с тебя, чертовой куклы, весь блеск: что останется?» И чем больше она раздражала его, тем чаще и неотступнее он думал о ней. Ее грехи уже становились необходимы ему. Хотелось быть около нее, говорить о чем угодно, ощущать запах ее недорогих духов.

Хотелось сказать какую-нибудь резкость и увидеть неожиданные слезы в ее глазах. Или случайно коснуться руки и на секунду, чуть больше дозволенного задержать ее…

Он понял, что любит ее. И лишний раз поразился непредсказуемой, фантастической сумасбродности жизни.

Порой, вглядываясь в замкнутое пространство за окном, он думал уехать к кромке Северного Ледовитого океана или оказаться в госпитале после тяжелого ранения и в редкие минуты прояснения наконец увидеть ее…

«Бедный, милый мой мальчик», – скажет она.

Это было нелепо, и глупо, и как-то уж совсем по-детски – он стыдился своих мыслей, смеялся над ними и продолжал думать.

Он думал о незнакомых городах, где мог бы жить с ней одной, ничего не замечая вокруг. В этих городах так же дребезжали трамваи, по вечерам зажигались окна домов, но это были другие города, и только в них они принадлежали самим себе и больше никому.

Да, это было наваждение, но наваждение немолодого человека, прожившего большую и такую разную жизнь, в которой, как казалось ему, уже не оставалось места для душевной смуты.

Он знал: она не поймет, не примет его объяснений, в конце концов, не поверит. Необратимость возникшего чувства сводила его с ума – случалось, что он часами сидел в пустой комнате и ждал ее.

Так продолжалось долго: его тоска, ее безразличие.

Иногда, угадывая необъяснимый свет в его глазах, она отворачиваясь к окну, на мгновение задумывалась: на кого он смотрит так, как никогда не смотрел на нее?..

Вернувшись, я уйду…

Очнувшись и увидев перед собой уходящую под потолок стерильную белизну кафельных стен, он спросил:

– Где я?

– В реанимации, – отвечала она.

– Почему?

– Что почему?! – она почти срывалась на крик – ее до сих пор трясло от пережитого.

– Почему не в палате? – спросил он так, словно чувствовал за собой вину.

– Ты умирал, – сказала она и заплакала. – У тебя остановилось сердце…

И удивилась своим слезам. Казалось, что за эти мучительные безнадежные дни она выплакала себя до конца. Но вот он открыл глаза, заговорил, и опять стало нечем дышать.

– Они еле тебя вытащили…

Он молчал, упрямо пытаясь сосчитать количество плиток в одном ряду. По горизонтали, по вертикали… И все время сбивался со счета.

– Дай закурить.

– Тебе нельзя.

– Дай.

Она прикурила ему сигарету.

– Сколько это длилось?

– Вечность.

Он сделал две затяжки, протянул ей недокуренную сигарету.

– Забери.

Она подошла к умывальнику, подставила окурок под струю воды.

– Оказывается, это совсем не страшно… – сказал он.

– Что? – она повернулась к нему.

– Уходить… Я шел по Млечному пути. Совершенно один. – Он закрыл глаза. – Подо мной были звезды…

Струя размыла окурок, и сейчас по грязно-коричневой поверхности воды плавали обрывки сигаретной бумаги и размокшие крошки табака. Раковина была засорена…

А он шел по Млечному пути…

Прислонившись к окну, она в который раз увидела заметенный снегом прямоугольник больничного двора, уродливый остов строящегося корпуса, грязных ворон на голых сучьях осин…

«Все это наша жизнь…» – подумала она.

Вспомнился Пастернак с его февралем и чернилами, которые непременно нужно было достать и плакать. Хотя можно плакать и без чернил. Сейчас был февраль.

Он лежал, выпростав руки из-под одеяла, и рассматривал толщину швов между плитками. Швы были разными – плитку положили криво, безалаберно, и он подумал: почему, вернувшись с того света, человек обречен увидеть не небо, не звезды, а чью-то небрежную бездарную работу. Почему?

И в то же время он был благодарен плиточнику – глядя на идеально ровную плитку, ему бы не о чем было думать. Как теперь не о чем было говорить.

– Значит, все по-новому, – сказал он.

– Что?

– Опять по новому кругу…

– Ну, что же делать! – в отчаянии сказала она, потому что уже не знала, что сказать.

– А знаешь, я разговаривал с Чеховым. И Пушкина видел. Он сидел на берегу и ждал…

– Кого ждал? Зачем? – машинально спросила она.

– Дантеса… А Дантес дрался с Лермонтовым… Я его спросил, ну, в смысле, Пушкина: что же вы так из-за бабы? Неужели не могли иначе рас… распорядиться своей жизнью…

– Какой бабы? Ты о чем?

Она ничего не понимала, и от этого непонимания ей становилось не по себе.

Ему стало тяжело дышать. И почти ничего не было видно.

– Потом пришел Дантес и убил всех. И Пушкина и Чехова. И меня…

Она поняла, что он заговаривается.

– Он был классный стрелок, Дантес… Умел опережать на один шаг… И Лермонтова…

Она бросилась из палаты, закричала в пустоту коридора:

– Сестра! Доктор! Сестра!

И еще что-то. Долго, пронзительно…

– Он умер, – сказала сестра, опуская его безжизненную руку.

– Электрошок сюда! Быстрее же! Ну быстрее же, вы! – кричал в открытую дверь врач.

Она подошла к постели, опустилась на колени и положила голову ему на грудь.

– Не надо, – тихо сказала она. – Он не хотел возвращаться.