Платон Беседин - Книга Греха Страница 14

Чувствую, как пальцы священника нежно теребят волосы на моём затылке, слышу его голос:

— Мы жертвы.

III

Почему все самые решительные мысли приходят поздней ночью? После второго, третьего часа бесплодных попыток уснуть. После безуспешной борьбы с комарами, кошмарами наяву и самим собой.

Ты ворочаешься с одного на другой бок. Накрываешься одеялом — сбрасываешь одеяло. Выходишь на кухню. Пьёшь воду. Куришь в форточку. Одну за другой. И думаешь, почему?

Лезут тягучие мысли, похожие на дребезжащие по просёлочной дороге повозки. О жизни. О том, что не сделал. О том, что мог бы сделать. И, кажется, завтра утро, новый день, а вместе с ним и новая жизнь. Без ошибок и поражений.

Ещё одна сигарета, за ней другая. Третья. Четвёртая. Курю до тошноты. В такие моменты рак лёгких кажется куда меньшей проблемой, чем отсутствие долгожданного сна. Из окна комнаты наблюдаю, как по ночной трассе, похожей на тёмную вену наркомана, проносятся редкие автомобили.

Неужели эта ночь не кончится? Завтра, впрочем, уже сегодня, мне надо решиться. Решиться в сотый раз начать новую жизнь. Без Юли. Без вируса. И главное — без самого себя.

Вновь ложусь на постель. До одурения считаю овец, похожих на тех, что можно выиграть в автомате мягких игрушек. Тщетно. Включаю свет. Почему именно ночью на глаза обязательно попадается Библия?

Сейчас мне нужно сделать выбор: либо я несу смерть, либо смерть приходит ко мне. Вполне христианский выбор. Есть такая игра, занятие: если не знаешь, что делать, воспользуйся важной для тебя книгой. Назови две цифры. Первая станет страницей из книги, вторая — строчкой. Там ты найдёшь ответ. Мне всегда было проще, чтобы за меня принимал решение кто-то другой, пусть даже книга.

Наугад я говорю две цифры. Ничего определённого. Попытка номер два. И снова не нахожу ответа. Так я играю с разумом и страницами ещё с пяток раз. Нет ответа. Или я его не вижу?

Ночью, когда отчаянно не можешь уснуть, обязательно хочется есть. Я кромсаю замёрзшее, монолитное сало из морозильника огромным тесаком. Представляю, как точно так же я мог бы делить на шматы Юлю. Странная мысль, и она приходит впервые. Возможно, это ответ?

Мои мысли путаются, как провода наушников в кармане. Кажется, они живут своей жизнью. Сколько в Юле жира? Выглядит ли он так же, как сало на разделочной доске? С какой силой надо бить, чтобы нанести смертельный удар?

Мысли, мысли, откуда они такие берутся?

Ещё вчера я приходил домой с дневником и ранцем за плечами, а теперь есть лишь кусок сала, тесак и сомнения. Боже, насколько всё осталось далеко. И детство, и молитвы, и вера, и Бог.

Есть лишь ненужные, пустые и бледные воспоминания о том, как всё было. Похожие на эти крохотные ошмётки сала, что сползли с тесака. Сгрести в мусорное ведро и навсегда забыть.

Жизнь как этот тесак, бесчувственная, холодная, справедливая. Она не думает, не дифференцирует, не прикидывает — просто методично делает свою работу: режет, чтобы кому-то сверху было проще пережёвывать нас.

Я в десятый раз меряю путь от кровати к туалету. С перерывами на перекур. Больше всего на свете хочется уснуть. Потому что я знаю: завтра всё будет проще, мир окажется лёгким и обыденным, а мысли станут привычно вялыми. Ночью чувства обостряются. Думаешь, как ты поступишь завтра. Послезавтра. Во всей жизни. Понимаю, почему Бальзак писал только ночью. Ему являлись грёзы бессонницы. В него вселялась стопроцентная решительность, желание куда-то бежать, менять, что-то делать.

Мне уже лень говорить цифры. Я просто наугад открываю Библию и тыкаю в страницу. Распять.

Почему-то текут слёзы. Ночью всё случается непроизвольно.

Ей всё равно умирать, говорю я себе, подумай, скольких людей, детей, ты спасёшь, Даниил. Ведь она убивает, нет, даже хуже — она заставляет невинных людей свыкнуться со смертью. Может, просто взять тесак и отправить её в желудок Всевышнего? Отправить, чтобы сохранить от Его пищеварения десяток других человеческих жизней. Чем не оправдание собственного греха?

Душно в прокуренной комнате с комарами и Библией. Убить! Чтобы было куда идти. Задавить эту адскую, тягостную мармеладовщину на корню. Грех, но грех во спасение. Во спасение невинных жизней. Хотя, что врать? Прежде всего, во спасение самого себя.

Мне нужно выговориться человеку, который не знает меня. Так я обрету решимость убить. По неведомой причине я звоню Нине и говорю:

— Молитва за другого человека сильнее, чем его собственная за самого себя.

— Что?

— Помолись за меня, — не могу сказать ей всю правду. — Помолись, как можешь, ибо я тяжко согрешу завтра.

Отключаю мобильный телефон, не дожидаясь ответа. Я сказал, что смог. Пора отбросить слова и начать действовать.

Убить! Нет другого выхода! Нет иного шанса сохранить свою жизнь! Убить, Господи, убить!

Эти мысли вспыхивают в моём сознании огненными отметинами, и только тогда я чувствую, как приходит умиротворяющий, очищающий сон.

Глава восьмая

I

Убить, поправ совесть и человеколюбие, или быть убитым, сохранив божественную природу. Определиться, кто ты есть: охотник или добыча, «тварь дрожащая или право имею.»

Я режу свинину на шматы, чередуя разнообразные ножи и топорики для разделки. В каждом блеске металла, в каждом холоде касания ручки я чувствую, как трепещет смерть. Она проступает сквозь бездушную материю и отдаётся внутри меня протяжным стоном. Только я так и не решил, чья это смерть.

Кровь стекает с куска свинины. Тоненькой красной струйкой она ползёт по плексигласу стола, похожая на извивающегося червя.

Убеждаю себя в том, что тело Юли — это такой же кусок мяса. Те же мышечные волокна. Те же прослойки жира. Ведь все мы согласно классификации Линнея — животные.

Убить! Убить! Убить! Одно слово в мириадах отражений собственного сознания. Ночью я решил убить Юлю. Себе во спасение. Решил убить человека и человека в себе.

Тогда у меня была решительность. Помню слово «распять», выжженное на тонкой странице Библии. Но как убить сейчас?

Пусть всё течёт само по себе. Может быть, нечто, божественное или дьявольское, подскажет мне решение. Similia similibus curantur. Грех во мне, внутри моего душевного храма, нужно лечить внешним грехом.

В туманных измышлениях, под проливным дождём, я подхожу к квартире Юли. Делаю три безответных звонка и вдруг замечаю, что дверь приоткрыта.

Я захожу в прихожую. Окликаю Юлю. В ответ — тишина. Мне мерещится, будто где-то в глубине застыло нечто омерзительное, вот-вот готовое прыгнуть на меня и растерзать своими когтистыми лапами.

Опасность манит. Я закрываю глаза и по пушистым коврам неслышно захожу в гостиную. Шепчу «Отче наш» и открываю глаза. В комнате никого нет. На столике красуется початая бутылка коньяка. Я нахожу стакан, наливаю и падаю в объятия дивана.

После коньяка и сигарет я успокаиваюсь. Иду в туалет, на ходу расстегивая ширинку. Толкаю белую дверь и замираю.

Прямо посреди туалетной комнаты, между унитазом и ванной, распласталась Юля. У меня нет ни страха, ни отвращения, ни радости. Я знал, что так будет. Нагибаюсь.

Дождевая вода капает с моей одежды на голое тело Юли. Я замечаю, насколько идеальны её груди, им могла бы завидовать Мария-Антуанетта. На лице трупа, как шрам от операции — улыбка.

По центру груди Юли зияет кровавая рана, похожая на кратер извергающегося вулкана, но больше всего крови возле её промежности. Я склоняюсь ниже и замечаю, что её бёдра украшены длинными кровавыми разрезами. Вся её промежность изрезана.

У меня был знакомый, который устроился в морг, чтобы трахаться. Мёртвые, объяснил он, безотказны.

Я размышляю об этом всерьёз, пока не понимаю, что везде мои отпечатки. Везде! Я буду первым подозреваемым.

Не осознавая, что делаю, хватаю пластиковую канистру с водой, стоящую возле унитаза, и начинаю поливать всё вокруг, чтобы смыть отпечатки. Нет, это безумие! Так мне ничего не уничтожить. Вспоминаю фильмы: в них убийца стирал отпечатки. Я беру тряпку и начинаю протирать всё, чего касался.

Когда я выхожу от Юли, кажется, похудевший на несколько килограмм, то понимаю — вместе со своими отпечатками стёр отпечатки убийцы. Дождь, грозящий человечеству очищением через новый всемирный потоп, смывает с меня последние следы преступления.

Ещё вчера я сам готовился убить Юлю. Ещё сегодня выбирал орудие убийства. Был преступником в мыслях. Моё намерение, кажется мне, сродни убийству. Потому я главный подозреваемый.

II

Мы встречаемся в том же заброшенном кинотеатре. На входе я приветствую вахтёршу. По её благообразному виду сложно догадаться, что она одна из нас.

У нас есть обычай — мы обнимаемся при встрече. Раньше я не придавал этому большого значения. Но сейчас объятия действуют мне на нервы. Это вполне логично, если взять в расчёт тот факт, что большинство сектантов имеет выраженные физические недостатки: гнилые зубы, фурункулы и язвы, гнойные из-за конъюнктивита глаза или чудовищные залысины на голове.