Екатерина Минорская - Женского рода Страница 14

Обычно Кирш наспех здоровалась с Мальвиной и про­бегала, чтобы не выслушивать ее бесконечных рассказов о жизни еремеевских аборигенов. На этот– раз она остано­вилась, заглянула женщине в глаза и замялась, поняв, что не знает, как обратиться к Мальвине по имени,

— Спасибо, что к моим заходите, наконец нашлась она. — Я вынуждена буду уехать на некоторое время, уж вы заглядывайте к ним, пожалуйста…

Мальвипа приподняла брови и стала похожа на Пье­ро, согласно закивала и еще долго смотрела вслед Кирш.

Пятилетний Максимка был копией Кирш. Из-под ры­жей кроликовой ушанки на нее как в зеркале смотрели большие карие глаза. Кирш присела перед ним на корточ­ки. На его пушистых ресницах таяли снежинки, Максимки начал усердно тереть глаза. Кирш прижала сына к себе.

Ее мучило, что она может жить на расстоянии от этого самого близкого на свете человека, мучило, что в буду­щем она может расплатиться за это его презрением и хо­лодностью. Максимка, не пытаясь высвободиться из ма­миных объятии, кричал бабушке:

— Ба, ба, Кирюша приехала!

Все хорошие люди могут совершить подвиг; но кто-то способен лишь на один героический поступок, а иным, не­многим, под силу многолетний подвиг терпения. Кирш легче было бы броситься на амбразуру, чем изменить свой образ жизни. В Еремеевке она умерла бы от тоски, модно называемой в городе депрессией. Другая на ее месте мог­ла бы заняться бизнесом и зарабатывать для сына совсем другие деньги, построить на месте их летнего ветхого до­мика в деревне хороший кирпичный дом и забрать Мак­сима из этой мрачной красной «коммуны», по Кирш не умела делать того, к чему не имела склонности. Она была бойцом, но не воителем, а потому сопротивлялась только прямой опасности и не признавала стратегий.

Когда мама сокрушалась: «Кирочка, тяжело же без мужчины, муж всегда поддержка…» — Кирш, взлохматив челку, задорно отвечала: «Ничего, мам, я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик!» Мама вздыхала, а Кирш понима­ла, что ей несложно будет научить Максимку не хныкать от царапин, драться, забивать гвозди и общаться с девоч­ками, хотя, скорее всего, от мамы ему нужно было бы по­лучить совсем другое.

Пока Вера Петровна пекла пирог, Кирш и Максимка гуляли. Потом, за столом, Кирш то и дело затихала, гла­дила Максимку по голове и прислушивалась к шорохам за дверью,

Мама Кирш боялась слова «наркотики»: слишком тя­жело дались ей те годы, когда дочь употребляла героин. Она помнила, как десять лет назад Кирш дважды удирала из наркологической больницы и пряталась по чужим квар­тирам, как страшно было забирать результаты обследо­ваний новорожденного Максимки, а потом плакать от счастья, что он отделался поливалентной аллергией и син­дромом гиперактивности.

Теперь, когда Кирш сказала маме, что от героина умер­ла Лиза, Вера Петровна, внимательно посмотрев на дочь, спросила:

— Но ты же больше не…

— И я «не», и Лиза «не». Это убийство, а подозревают меня. Ты должна об этом знать, потому что они, менты, могут сюда наведаться в поисках меня. — Кирш положи­ла ладонь на руки матери, теребящие салфетку, и продол­жила: — Все будет хорошо, мам, я же ни при чем. Только меня не будет некоторое время.

— Зачем тебе скрываться, если на тебе нет вины, Кира? — Мама, чтобы не расплакаться, встала и загляну­ла в соседнюю комнату, куда убежал играть Максимка.

— Надо.

Больше Вера Петровна ничего не спрашивала и не рас­сказывала; она следила за тем, как Кирш кладет перед ней деньги, как пишет на бумажке телефоны Дениса и Ли Лит, как играет с Максимкой и оглядывается на дверь. Под вечер в квартиру позвонили. Вера Петровна испу­ганно посмотрела на дочь, та шумно выдохнула и реши­тельно подошла к двери; глазка в ней не было, и Кирш, взявшись за ручку, еще несколько минут прислушивалась. За дверью было тихо. Она махнула рукой и резко повер­нула замок.

— Фу-у-у… — Кирш присела на корточки в углу кори­дора ,

В квартиру вошел Денис.

— Ты здесь? Не думал тебя здесь найти, опасно… А звонить нс стал — прослушивать же могут. — Денис по­ставил в углу два пакета.

— Тут это… Максимке…

— Спасибо тебе, Денис, спасибо за заботу… — Вера Петровна видела в этом спокойном и заботливом челове­ке хорошего отца для Максима и мужа для дочери, но она знала, что у Дениса семья, и принимала его помощь с не­ловкостью бедной родственницы.

Денис что-то пытался обещать Кирш, говорил, что уже нашел старых приятелей, которые могут разузнать под­робности дела, но она остановила его:

— Просто, пожалуйста, если мама позвонит, помоги им, ладно?

Денис спокойно кивнул — он нисколько не сомневал­ся, что Кирш все время будет с ним на связи, выясняя, ста­ли ли ему известны подробности. Он, разумеется, не оши­бался: беглянка не могла рассчитывать только на себя.

Кирш отказалась, чтобы Денис вез ее до города: она не знала, куда ехать, и не могла представить, что попро­сит его высадить «где-нибудь». Она сказала ему, что оста­нется ночевать в Еремеевке.

Когда Максимка заснул, Кирш еще долго сидела ря­дом с ним, тихонько гладила по волосам и, затаив дыха­ние, прислушивалась к самому прекрасному проявлению покоя на Земле — к безмятежному сопению спящего ре­бенка. Она прижалась губами к плечу Максимки, потом перекрестила его и на цыпочках вышла из комнаты. Ког­да она надевала куртку, Вера Петровна закрыла себе рот ладонью, боясь заплакать, Уже за порогом Кирш отмах­нулась:

— Ерунда все это…

И решительно зашагала по коридору, содрогаясь от мысли, что на улице ее уже поджидает милицейская ма­шина. Милиции не было, но, когда Кирш подходила к стан­ции, зазвонил мобильный: Ли Лит сообщила, что к ней уже «приходили»…

— И что ты сказала? — тихо спросила Кирш, глядя на отъезжающую электричку.

— Что понятия не имею, где ты. Спросили, где обычно бываешь, — про клуб ничего не сказала, но они же могли и с остальными побеседовать! А ты где?

— Пока нигде, потом позвоню.

Кирш потопталась на пустой платформе и, поняв, что следующей электрички не дождется, зашагала к шоссе.

Каждый раз, когда Кирш приходилось идти или ехать з направлении от Максимки, вес остальные беды по срав­нении с этой казались ей ничтожными.

Она шла вдоль трассы, идущей в тот самый город, ко­торый казался ей беспокойно родным, трогательно-бес­порядочным, нужным и любимым, но абсолютно пустым. Она шла и будто не замечала проезжающих мимо машин; несколько раз они притормаживали, пожалев «подрост­ка», бредущего с опушенной головой: «Эй, приятель, так до Москвы и за неделю не дошагаешь!» Но Кирш отмахи­валась от них, как пытается защититься от будильника человек, не желающий расставаться со своим сном. Зияю­щая чернота слева и справа от шоссе, пронизывающий холод и шум проезжающих машин были так созвучны сей­час ее состоянию, что она просто не могла их восприни­мать, отличить от себя, найти грань между реальностью и мыслью.

«Ведь что-то произошло», — думала Кирш, какие-то ужасные события, они вынуждают бежать, бояться, но бо­яться только одного — такой разлуки с сыном, продол­жительность и неизбежность которой могут диктовать какие-то посторонние люди. Кирш шла, пыталась и не могла думать, — дай бог хотя бы удерживать на внутрен­ней стороне своих век это самое любимое лицо. Ей так хотелось подарить Максимке чудо, любовь, мир, звезды, покой и радость, но все, что она могла сейчас, — это бре­сти по бесконечно темной дороге с мелькающими огонь­ками. Она редко могла позволить себе такую роскошь — плакать. Но сейчас она любому разрешила бы увидеть сле­зы на своем лице. Именно эти слезы человека, идущего о т самого дорогого, всегда погружают его в горестное небы­тие, а после способны или убить совсем, или воскресить более сильным.

Нет, она не любила тот город, куда шла, — просто они были «одной крови». И Кирш презирала себя, идущую по шоссе, и машины, которые так радостно в этот город не­слись. Как, вынашивая ребенка, Кирш физически ощути­ла когда-то под сердцем чувство зарождающегося света и любви, так, неся сейчас бремя разлуки, она чувствовала Приступами исходящие из солнечного сплетения отвраще­ние к себе и к самой жизни. И вдруг сквозь слезы ей вспом­нились слова: «Уныние — это предательство» — так гово­рила когда-то бабушка. И Кирш остановилась, закрыв глаза, пряча сладкие, дорогие сердцу воспоминания на самую глубину души.

Потом она резко развернулась навстречу фарам и вы­тянула в сторону правую руку, указывавшую большим пальцем в небо. На знак автостопа никто не отзывался минут пятнадцать, потом Кирш повезло, и до Москвы ее согласился подбросить седой дальнобойщик. Она запрыг­нула в кабину и за полпути поневоле узнала всю биогра­фию водителя.

— А сам-то я родом из Читинской области…

— Откуда?

Кирш рассеянно прислушивалась, потом вдруг доста­ла мобильник. Батарея почти села, по это ничего. Кирш вызвала из памяти телефона номер, обладателя которого она давно не вызывала из своей памяти, ответит ли?