Юлия Вертела - Интенсивная терапия Страница 14

Мокрое пошлепывание собственного сердца на УЗИ напомнило Филатову хлюпанье расплакавшегося носа – беспомощное, как детское «прости».

Нет, что ни говори, христианские заповеди придуманы с большой жалостью к человеку. В первую очередь к согрешившему. Оступившийся страдает и разрушается больше, чем тот, кому он доставил неприятность. Вон Илюха веселый и здоровый. А я как последний идиот растравливаю душу...

Все начинается с мечты о чем-то очень желанном. Но запретном. Существующее положение вещей никак не подпускает к искомому – держит со всех сторон, предупреждает... Но попробуй остановить человека, который считает, что он в шаге от истинного счастья!.. Есть отношения безусловной ценности, и вдруг ты бросаешься ими... Совершаешь ошибку за ошибкой, и затем наступает самое страшное: уже понимая глупость своих поступков, ты упорствуешь в неправоте, потому что знаешь: назад пути нет. Тем временем мечта, как золотое сокровище, погружается на дно океана и покрывается слоем ила... А у тебя в руках горчайшее из открытий – обманувшись и обманув, ты утерял счастье не только призрачное, но и настоящее. И тогда начинаются мучительные докапывания: а можно ли было сделать иначе? А что, если бы я?..

Теперь Филатов не сомневался, что мудры заповеди Господни, но ведь они хороши только для профилактики. Заразившемуся не спастись, смертельно больному не исцелиться. Конечно, можно забить на суды. Покаяться и причаститься... Но непоправимость случившегося так и будет грызть сердце. И не вернуть в семью покой и безмятежность. Илюха не простит, и Зинка не отстанет. А ежедневно видеть близкого человека с отчужденным лицом – доконает кого угодно... Как сделать свое сердце легким? Чтобы пройти еще хоть сколько-то, поднять еще хоть сколько-то и сделать сколько-то свободными руками. Как отпустить? Но так чтоб с миром... – всем этим он перемутился сполна.

«...И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим...»

Со лба, как лавина, сползала тяжесть, смежая болезненные веки. Все органы и части тела смертельно устали – тревожиться, переживать, оправдываться...

«...И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим...»

Мутные стекла больничных окон и толстенные старые стены, казалось, не пропускали слов наружу, и губы беззвучно нашептывали в открытую форточку:

«...И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим...»

Глупо, конечно, в форточку, но через грязные стекла и потолок еще глупей – не достучишься.

Филатов глянул на мужичка, которого закатили в палату, и сразу отвернулся, продолжил в форточку сигналы посылать... Только к вечеру решился узнать историю соседа – редактора известной газеты, затравленного за принципиальную предвыборную статью. Слушая сбивчивую исповедь, почему-то вспомнил другого правдоискателя, работавшего когда-то с отцом.

...В одном из научных институтов украли ковер из конференц-зала, и так тихо это случилось, что никто не заметил похитителя, кроме одного человека. На общем собрании много шумели, директор настаивал, что виновник кражи – конечно, не институтский работник, а зашедший с улицы прохвост. Тут-то и встал единственный свидетель и указал на вора – весьма приближенного к директору человека... Вору ничего не сделали, зато свидетеля пригвоздили к позорному столбу. Зачем бросил тень на коллектив? Сидел бы себе и молчал в тряпочку! Правдолюбца стали сжирать: снимать с должностей, лишать премий, пока не довели до инфаркта. Если в больнице с сердцем несчастного как-то разобрались, то о том, что творилось в его голове, не знал никто – пустые глаза, обведенные черными кругами, все время смотрят в одну точку... И этот точно такой же, как в рассказе у бати. Приглашенный с соседнего отделения невропатолог уверял, что это депрессия. Но Филатов предчувствовал...

...По городу висят отгремевшие плакаты с разодранными лицами кандидатов в депутаты. «Ноль-третий» ангел проскользнет по сумрачным дождливым коридорам. За кем? Не за «газетным» правдоискателем – повесился, бедняга, как и «ковровый»... Не за Филатовым, он отпустил – и метры, и жену, и брата... Хотя нет-нет и вздрогнет, увидев «скорую»...

За кем летят белые ангелы? И ангелы то или черти?..

Терапия

– Апостол Павел в послании к коринфянам писал: «Тела ваши суть члены Христовы!»

– Так то ж у апостолов члены Христовы! А наши тела произошли от страшной обезьяны, которая жила миллионы лет назад не то в Африке, не то в Китае...

Больничная столовая обклеена плакатами с лицом местного депутата.

Отделение терапии обедает.

– Легко варить такие щи, – заметила Нина Павловна, – капуста, вода...

– А вот и неправда, дома так не приготовишь, – возразила Аленка, – дома получается жирное, наваристое... – Толстушка жадно хлебала из алюминиевой миски.

Интересы Нины Павловны переключились на ленивые голубцы, и она долго спорила с Аленкой об их калорийности.

Аленка молодая, энергичная. Нина Павловна пожилая, манерная. Похожие на двух парижанок, они сплетничают за круглым столиком у телевизора.

Телевизор в больничной столовой закован в клетку из железных прутьев.

В семь вечера с клетки торжественно снимают замок, приоткрывают дверку и включают «Клон».

В конце очередной серии больные ругаются, что события в фильме развиваются непростительно медленно. Некто в пижаме зачитывает из газеты «Жизнь» заметку: «68-летняя жительница Перми поколотила до синяков 72-летнюю подругу за нелестный отзыв о Жади – главной героине сериала».

После бурного обсуждения происшествия все расходятся по палатам.

Идем и мы: я, Аленка и Нина Павловна – чаевничать и принимать уколы. В пятиместной палате нас пока трое, на оставшиеся койки белые ангелы еще ловят пациентов...

Аленка в очередной раз показывает альбом с фотографиями жаркой арабской страны. Именно там она подхватила неведомую болезнь легких, которую приносит ветер пустыни.

– Знаете, девки, как страшно на чужбине среди негров помирать.

– В Египте не негры, а арабы.

– Все одно. В самолете задыхалась и думала: только б до России дотянуть.

– И стоило платить столько долларов за путевку, чтобы родину в самолете вспоминать.

– Стоило. У меня ведь страховка была хорошая. Когда заболела, ихние врачи меня на кресле от одного прибора к другому весь день катали, а потом лекарства выдали, полную сумку, только я ни фига не поняла, как их пить...

Мы дружно разбираем Аленкины богатства в виде таблеток, микстур и баллончиков с арабской вязью. Аленка тем временем прыскает в горло гормональный препарат от астмы, и я понимаю, что моя отечественная болезнь куда как легче приобретенной на иностранном курорте.

На выходных Нина Павловна внезапно заболевает гриппом.

В субботу у нее жар, в воскресенье – сердечный приступ. После двух инфарктов для Нины Павловны любая инфекция как стихийное бедствие.

– Врача! Позовите...

Мы с Аленкой по очереди зовем его в течение десяти часов.

Воскресенье – день веселья... Дежурный врач не то чтобы палач, просто не приходит.

Нина Павловна еле слышно просит:

– Не могу встать, судно принесите.

Медсестра на посту категорично отметает подобные заявки:

– Суден нет.

– Человек писать хочет.

– Суден нет!

Нина Павловна сама тридцать пять лет проработала медсестрой в интернате и знала, как поступать в подобных случаях:

– Передайте этой на посту, что я сейчас выброшусь из окна!

Через пять минут медсестра приносит какое-то старое ведро и даже помогает Нине Павловне его освоить.

– Смените мне наволочку!

– Наволочки кончились.

– А сволочи не скончались?

Перебранка продолжается на новом уровне.

Нина Павловна мечтает только об одном: дожить до понедельника и дождаться лечащего врача.

Наша врач Вера Сергеевна такая умница и такая милая, что от одного взгляда выздоравливаешь. Вот уж что на Руси никогда не переведется, так это красивые и добрые женщины. Заходит в палату, а мы сразу улыбаемся. Разглядываем, как одета, как причесана. Ждем, когда она каждого приободрит нужными словами.

Я попала в больницу с осложнениями после ангины.

Впервые увидев мои опухшие, в красных узлах ноги, Вера Сергеевна страшно возмутилась:

– Как можно так не любить себя! Не лечиться, не беречься... Немедленно полюбите, иначе никакие лекарства не помогут.

Я долго думала над тем, как полюбить себя. Меня этому не учили. И решила, что, наверное, надо побольше есть, и налегла на печенье и яблоки.

Палата заполняется больными постепенно.

Мария Александровна едва вошла, сразу притянула к себе взгляды. Лицо ясное. Волосы березового цвета. На руки и ноги смотреть страшно – изуродованы ревматоидным артритом – узловатые, искореженные, как корни деревьев на каменистой почве.

По установившейся в палате традиции рассказывает о себе:

– Приехала в гости к детям и сразу в больницу угодила. В городе зараза всякая, бронхит подцепила. То ли дело в деревне – от одного воздуха оживаешь. Двадцать лет назад врачи меня приговорили к инвалидной коляске: обещали полную неподвижность суставов. Я решила: раз так – поеду умирать на родину, в Вологодскую область. Мне тогда пятьдесят пять было. – Мария улыбнулась и поправила платок на седой голове. – И уж сколько лет я от родимой земли питаюсь. Не отпускает она меня. Огород потихоньку копаю, чего вырастет – большую часть людям отдаю, себе немного оставляю. Я вам так скажу: на земле лечиться проще. В городе два года по больницам таскали, гормонами пичкали. Хорошо, один знакомый врач просто-таки приказал: бросай таблетки, иначе выгоришь изнутри. А в деревне столько лекарства природного: на суставы – глину положу, на спину пшенную кашу горячую, обертывания со скипидаром, баня с травами. Но главное – вера... Раньше я о Боге не думала, жила себе – модница-сковородница, ветер в голове. Может, Господь и приговорил меня к болезни, чтоб одумалась, душой перевернулась. Утром проснешься, суставы болят невыносимо, ни единой покойной точки в теле. Но я молитву прочту и со словом Божьим потихоньку расхаживаюсь. В деревне не засидишься. Список дел длинный – до ночи едва успеваю. Три года назад часовню начала строить. Собираю пожертвования, сама работаю на стройке, деревенские помогают. Стены поставили, этим летом купол возведем. Пьяницы и те приходят, спрашивают: «Чем помочь?» Я за всех молюсь. Главное – желать всем добра, и тогда оно вернется большой силой.