Николай Нароков - Могу! Страница 15

Миша молчал и напряженно слушал, тайно волнуясь. И ему казалось, что Софья Андреевна чего-то не договаривает, говорит только часть того, что она может сказать и что сейчас надо сказать. И не договаривает не потому, что скрывает, а потому, что на человеческом языке нет тех слов, которые сказали бы о любви все, договорили до глубины и до конца. Он старался угадать то, что бессильна была сказать она, что стояло за ее словами, таинственно прячущееся и так властно влекущее тем, что оно прячется.

— А потом было так… — продолжала Софья Андреевна, по-прежнему глядя в одну точку и что-то видя в ней. — Ева дала плод Адаму, и тот тоже узнал, что такое любовь. Они оба узнали. Но бедная Ева увидела: любовь Адама и его ласки не такие, как Сатаны. Такие, но… не такие! Это все равно, что солнце и свеча: и то — свет, и то — свет. Но ведь преступно говорить, будто свеча светит, если ты знаешь, как светит солнце! И когда Ева освободилась из объятий Адама, она посмотрела растерянно, горько и обиженно. Разве это то, чем соблазнил ее Сатана? Ради объятий Сатаны она пошла на грех перед Богом, а на что можно пойти ради объятий мужа-человека? Ради этих бессильных, нищенских объятий!.. О! лететь к солнцу — это величественно, но лететь на дымный свет свечи… Только глупые бабочки летят на свет свечи! А вот к солнцу они никогда не летят! На что оно им? Им довольно свечного огарка!..

Она презрительно передернула плечами и замолчала.

— А дальше? А дальше? — нетерпеливо подтолкнул ее Миша.

Она повернулась к нему и опять стала говорить, заглядывая в самую глубину его глаз, как будто искала в них что-то или ждала от них чего-то.

— Дальше мне кажется такое… Дочери Евы смирились. Они забыли, что их праматерь познала любовь Сатаны, и стали довольствоваться любовью чиновника и бакалейщика, банкира и фермера… Но ведь не все же они довольствуются крохами любви! Есть среди них и другие… Есть такие, у которых в клеточках нервов, в капельках крови, в неведомых нам тайниках еще живет память о той райской ночи, когда праматерь познала любовь Сатаны. И они рвутся к ней, хотят воскресить ее. Они ищут: где Сатана с его любовью? Где ласки той ночи, от которой по земле пошел грех? Они ищут всю жизнь, не находят, умирают, а их дочери тоже ищут, опять ищут… Во все века и у всех народов! Ты слышал легенду о том, будто Психея ищет Эрота, покинувшего ее? Нет, нет! Это не Психея ищет Эрота, это уж потом поэты исказили страстную правду ради стыдливости лицемеров! Это — Ева ищет Сатану. И вот я… Ты знаешь, кто я? Я — дочь Евы, и потому я тоже ищу! И другие, такие как я, — тоже дочери Евы. Нас называют порочными, развратными и извращенными, но так называют нас только колбасники и их жены. А я…

Она резко оборвала, расхохоталась, схватила Мишу за плечи и стала трясти его.

— Все это вздор, Миша! Не слушай меня! Все это мои прежние фантазии, мои глупые фантазии! И я теперь знаю, что на самом деле все это совсем не то, не то и не то! Но…

Она стала серьезной и посмотрела в себя.

— Но может быть, оно как раз — и то?

И от того, как она сказала, как вздрогнула и как изменился ее голос, Мише показалось, будто он увидел: это — то. Что именно, он не знал, но чувствовал: оно большое, сильное и страшное.

Ее требования пугали Мишу, потому что казались ему не только стыдными, но и позорными. А между тем он ждал ее требований, презирая себя за то, что ждет и хочет их.

Она становилась бесстыдной. Вызывающе обнажалась перед Мишей и делала вид, будто не замечает, как жадно он смотрит, впиваясь в нее, и как прыгают его дрожащие глаза. Сначала она сдерживалась, но скоро начала говорить при нем откровенные, грубые слова, русские и французские, и любовалась его смущением. Он краснел, опускал голову, и на его глазах наворачивались слезы. Она прыгала ему на колени и начинала требовать:

— Прелесть! Прелесть! Ты, Миша, прелесть!

Миша любил сладкое, и Софья Андреевна постоянно кормила его конфетами, забавляясь тем удовольствием, от которого он улыбался. Один раз она угостила его рюмкой ликера и хохотала, глядя на то, как он, допив рюмку, по-детски запрокинул голову назад, вылил в рот последнюю каплю и даже слизнул со стенки рюмки.

— Вкусно! — посмотрел он, улыбаясь. — Дай еще одну!

Она налила вторую, потом третью рюмку. Миша быстро охмелел, и его глаза осовели, а вместе с тем стали дерзкими и похотливыми. Все сдерживающее исчезло, и он сказал непристойность. Таким Софья Андреевна не видела его еще ни разу и пришла в восторг.

— Да, да! Вот так! Так и надо говорить!

А после того они начали каждый вечер пить ликер, а потом Софья Андреевна научила его пить коньяк.

— Выпей и пососи кусок лимона с сахаром… Вку-усно!

Опьянев, Миша терял стыд, становился несдержанным и требовательным. Софья Андреевна напивалась сама, и тогда начиналось то, чем Миша потом безмерно мучился и в отчаянье своего бессилия корчился, пряча голову в подушку:

— Противно! Боже, как это противно!

Воспоминания были мучительны и стыдны, хотелось бежать от них и спрятаться. Но, сидя один, он с непонятным упорством старался припомнить каждое движение, каждое слово, свое и ее. Вспоминая, вздрагивал от отвращения и изо всех сил припоминал. Это было невыносимо, но он тянулся ко всему и переживал в памяти все отвратительное, что пережил наяву.

Мучило его и другое: в словах и в голосе Софьи Андреевны никогда не было просьбы, но всегда был только приказ. Она не была ни строга, ни сурова, но она была властна. Не допускала возражений и требовала от Миши не только послушания, но и подчинения. И если он говорил — «нет, я не хочу!» — она становилась злой.

— Ты забудь это свое «не хочу»! — выпрямлялась и напрягалась она. — «Не хочу»? А ты захоти! Понимаешь, что я говорю? Ты не просто исполняй мои требования, а ты хоти их исполнить! Ты захоти захотеть то, что я велю!

И Мише со страхом начало казаться, будто он уже сам хочет такого «захотеть». Это возмущало его, но вместе с тем было что-то притягивающее в том, чтобы подчиниться и потерять себя. Он ничего не понимал и не пытался разобраться в том, что овладевало им. Вскакивал с пылающим лицом и сжимал кулаки, но пальцы сами собой слабели, а кулаки разжимались. И он находил в себе силы только для того, чтобы бессмысленно шептать про себя:

— Бежать! Бежать!..

А недели две назад произошло то, что словно бы сломало его. Вспоминая потом этот вечер, он до боли закусывал губы, судорожно сжимал кулаки и чуть ли не проклинал себя.

Несколько дней Софья Андреевна ходила недоступная, холодная и замкнутая. За все эти дни она ни разу не позвала Мишу к себе и не позволяла ему приблизиться: ни поцелуя, ни прикосновения. А на третий или на четвертый день вечером она посмотрела на него длинным взглядом и вдруг необыкновенным голосом приказала:

— Встань передо мной на колени и поцелуй мне туфлю!

Миша не понял и растерянно посмотрел на нее: что такое?

— Ну! — прикрикнула она. — Ты слышал, что я тебе сказала? Встань передо мной на колени и поцелуй мою туфлю!

Миша понял ее слова, понял, чего она требует от него, но не двинулся. Чувство, похожее на возмущение и на гордость, не позволило ему двинуться. Он не сказал ни слова, а только посмотрел. И увидел, какие злые глаза стали у нее.

— Что ж ты? — сдавленным голосом сказала она.

Смотрела на него, а он смотрел на нее. Оба молчали.

— Если ты такой… Если ты такой… — немного задыхаясь, заговорила она, — то я тебя и знать не хочу! Уходи в свою комнату и… совсем! Навсегда! И — без меня! И уж никогда теперь… Понимаешь? Никогда! Ну?

Она закинула юбку за колено, выставила ногу вперед и показала на туфлю:

— Поцелуй!

И произошло то, чего Миша потом никак не мог понять: он увидел ее круглое колено и светлую полосу тела над чулком. И сразу потерял ту твердую гордость, которая останавливала его. Он слегка покачнулся на месте, улыбнулся вымученной улыбкой и, притворяясь перед собой, будто играет в какую-то веселую игру, которая ему самому нравится, опустился, жадно схватил ногу и поцеловал туфлю. Один раз, другой, третий… И ему казалось, что ни один поцелуй до сих пор не пьянил так сильно, до самозабвения сильно. Каждый отдавался биением крови и каждый был наслаждением. Он целовал и не мог оторваться.

— Довольно! — тихо, очень тихо остановила его Софья Андреевна.

Глава 11

У Потоковых уже давно было заведено так, что Юлия Сергеевна хоть и очень изредка, но все же навещала Софью Андреевну: того требовала вежливость. Эти посещения несколько тяготили Юлию Сергеевну, и она по-детски всегда старалась отложить их: «Лучше завтра!» Но Елизавета Николаевна упрекала ее «в малодушии» и не позволяла ей долго откладывать со дня на день и, когда, по ее мнению, приходил срок, настойчиво напоминала и требовала:

— Ты же давно не была у нее, Юлечка! Обязательно съезди, а то выходит так, будто ты пренебрегаешь!..