Вера Галактионова - 5/4 накануне тишины Страница 15

над деятельностью своей же головы.

И преображаться на глазах!

Ему в угоду…

Ну, уж нет. Шум лагерной пыли, распады, видения человеческих жертв прошлого, боязнь жертв будущего — всё по боку!

— Я нырну с головой в Вечнозелёную оперу, только меня и видали…

Внешний, видно, растерялся:

— Предельный объём удовольствий, вообще-то, давно исчерпан. Тобою — и миром…

— А мне плевать… Несчастья пусть остаются несчастьями. Но, к счастью, есть на свете Вечнозелёная! — сказал Цахилганов, потягиваясь. — И она — бессмертна! И я не виноват, что мне в ней — хорошо! А вот в душевном эксгибиционизме, который навязывается мне…

— именно — в — этой — точке — земного — шара — и — именно — под — этими — солнечными — выбросами — именно — такой — интенсивности — а — не — иной —

мне не очень-то уютно. Я выхожу из игры. С меня довольно. Всё, что сложно, того не существует!..

Да, я делаю попятный шаг!

Дабы не превращаться из успешного человека в такое же ничтожество, как Барыбин,

я удаляюсь в привычные,

проверенные удовольствия.

Большой привет!..

Как вдруг Цахилганов подумал, что Вечнозелёная опера обманула их всех —

их всех, прельщённых ею в своё время.

Она предательски покидала изношенные поспешно души, оставаясь сама — молодою,

— уже — без — них.

Она испарялась из жизни околдованных ею, как обыкновенный веселящий газ…И весеннее поле жизни,

на котором они,

не похожие на прочих смертных,

плясали свой безумный, развинченный

молодой рок-н-ролл,

обнажилось вдруг.

И оказалось, что это только поле вечного и неотвратимого инобытия — поле неизбывного унынья, поросшее мелкими дикими призрачными тюльпанами, бледными как тени —

над — ними — самыми — бледными — из — цветов — не — было — неба — как — не — бывает — его — над — адом…

— Птица! — сказала Любовь быстро и тревожно. — Ты не отогнал. Скорее!.. Она…

— Что ты, Люба? Здесь нет…ничего, — для верности он посмотрел на плафон под потолком. Никого…

Любовь вздохнула, чтобы сказать ещё что-то, но стихла, ослабев. И тень слабого ужаса погасла на её лице.

— …А ведь ты, Любочка, так и не сказала мне, почему ты не лечилась. Ты давно знала о своей болезни — и молчала. Почему?

Цахилганов грустно осмотрел иглы, торчащие в её венах по-прежнему.

Любовь не может повернуться из-за этих игл. Любовь лежит, будто распятая. Любовь не поднимает век. И он давно не видел её взгляда…

Он перестал видеть её взгляд давно, когда она была ещё совсем здоровой. Можно ли виноватому видеть всё время взгляд правого —

и — не — возненавидеть — правого — за — его — правоту —

нет, конечно.

Цахилганов — не смотрел.

Цахилганов, подчинивший свою жизнь мелким и крупным земным страстям, не возненавидел.

Но чему их было ещё подчинять тогда — эти самые собственные пресловутые жизни?! — вздыхал и не понимал Цахилганов, возвращаясь к себе самому. — Не посвящать же их было целиком неумному труду, становясь винтиком, буравчиком, шурупчиком, а, если уж очень повезёт, то, пожалуй, и коленвалом всеобщего производственного процесса!

Держи, страна Советов, карман шире!

…Разве что можно было бы стравить собственную судьбу хитрому расчётливо-лживому комсомолу? Партийной, затем, вдохновенной трибунной работе,

ведущей за собою на ошейнике

трудовые массы

в светлое, светлое будущее.

…Но это тоже — земные страсти, только заключённые в клетки правил. И участь поддавшихся этим страстям была так же давно всем известна, и уж потому — невероятно скучна!..

И над этой участью — тоже — не было неба! Над нею маячила только пятиконечная звезда из жести,

скрипящая на ветру.

О, жизнь оказывалась клетчатой в любом раскладе, как пиджаки стиляг, и даже заканчивалась неизбежно — клеткой могильной ямы,

— в — которую — вставляли — заколоченную — клетку — продолговатого — деревянного — ящика — с — кручёной — бахромой —

после того, как опустела грудная клетка, откуда вылетела душа человека — куда-то: фью…

М-да, привычные страсти надоедают людям,

как старая одежда.

Модельерам страстей, там, в преисподней, приходится менять их довольно часто, а потом запускать хорошо забытые — по новому кругу.

По кругу… По кругу… Опять…

И Вечнозелёная уже принадлежала юным.

И джазовая маньячка, легконогая Горюнова, с голосом спелым и шершавым, как арбузная сахаристая мякоть, эта самая молодая Горюнова три дня назад пила много вина в их с Любовью квартире. Пила очень много вина, коньяка, и как только в неё влезало,

— и — бесконечно — удивляла — его — эта — способность — узких — женщин — столько — всего — поглощать — с — их — талиями — гладкими — изящными — лилейными — которые — ничуть — не — шире — жерла — унитаза —

и наглела на новый уже манер, в своём тесном белом платьице, едва прикрывающем сокровенное женское место:

— Слышь, дядька? Нет, ну должен ведь у тебя быть где-то пафосный пиджачишко с такими огромными ватными крыльями, если ты собрал этот классный старый рок, где они, твои ватные крылья, на которых ты весь парил, парил, летал над партийными лохами, где он, где?

Заваливаясь на бок, она изображала, будто ищет тяжёлые, устаревшие его крылья под столом, под стульями и даже ловит их под диваном.

— Почему я их не вижу? — шарила она руками в воздухе, словно подвыпивший Вий. — Ну, стряхни с него нафталин, оденься как тогда, подними воротник, начнём танцевать под Армстронга, или под это — дуба-дуба-дуба-дуба — дуба. Давай! Ты будешь тащиться в своём ретро! Не прикидывайся таким уж преждевременно глухим, дядька,

у тебя же ещё вполне товарный вид!..

— Ты меня с кем-то путаешь! Я не носил тех дурацких пиджаков. Разве слегка подобные… Любитель старого — именно старого! — джаза, не так уж я и стар…

Горюнова, старшая преподавательница института, тормошила его розовыми руками — три дня назад.

Похоже — сейчас — малообеспеченные — женщины — стали — намазывать — дешёвым — тональным — кремом — не — только — хорошенькие — свои — рожицы — но — и — руки — а — ноги — неужто — тоже — и — до — каких — же — высот?

В который раз она вставала, тщетно тянула тяжёлого Цахилганова за собой, и отплясывала одна — ах, как отплясывала! — рок-н-ролл перед ним, унылым и пожилым.

Рок-н-ролл опасен для барышень, Горюнова! Для барышень, подкидываемых в воздух и отталкиваемых небрежно, он очень быстро становится роком!..

А она зазывно вертела бесстыжими до желтизны, козьими молодыми глазами, сильно и свободно дышала, вдохновенно махала ступнями перед его лицом —

такими шёлковыми ступнями

с тонким тёмно-розовым швом

от большого пальца к пятке…

— Господинчик! Не угостите ли стаканчиком оранжада? — весело кричала Горюнова своим хрипло спелым, красным, липким голосом: — А, господинчик? Ваша мадамка устала сегодня читать лекции. И вообще — студенты её портят… Они все такие развязные! Жуть во мраке! Их сленг ужасен. Ваша мадамка нахватывается там разных вульгарных словечек… Не угостите ли вашу весёлую, хорошенькую мадамку,

— припёршуюся — из — современности — из — чужой — уже — ему — современности — прямо — из — объятий — очкастого — мужа — метеоролога — который — со — временем — того — и — гляди — непременно — ох — посшибает — своими — рогами — все — телеграфные — провода — в — Карагане — а — также — в — его — окрестностях — и — связь — географического — центра — Евразии — с внешним — миром — прервётся — потому — что — эта — всеобщая — связь — окажется — вытесненной — из — жизни — горожан — многочисленными — бурными — связями — молодой — или — моложавой — преподавательницы — Горюновой — однажды —

на ночь глядя?

А туфли её стояли рядом —

…чёрные туфли на толстой платформе, похожие на копыта!!!

Стояли три дня тому назад…

Но три дня назад Цахилганов скучно пил красное вино из литровой замысловатой, впрочем — беспородной, бутыли, прихваченной в магазине походя за горло,

пил уже только сам,

и тосковал всё больше,

и не желал впускать Горюнову в своё прошлое,

как она туда не ломилась

и как она ни старалась выдать себя за совсем, совсем свою — в доску, дабы туда, в его прошлое, прошмыгнуть — и припасть к его жизни, будто розовая нежная пиявочка, и уже не отлепляться никогда.

Для женщин мало владеть настоящим. Владеть настоящим — для них — ничто. Они покушаются непременно — на будущее,