Маша Царева - Женщины Никто Страница 15

Но нет, Полина Переведенцева явно пустышкой не была. Стерва еще та. Истеричка с амбициями. Но не пустышка, не круглая дура, не потаскушка‑перестарок.

И вот этот презерватив, скукоженный, высохший, как сброшенная змеиная кожа. Валяется под диваном, и она, Анюта, должна, брезгливо подняв это двумя пальцами, выбросить в мусорное ведро. Потому что теперь это ее работа.

Значит, у нее есть любовник.

Может быть, даже не один.

Может быть, он намного моложе Переведенцевой — с чего бы взрослому мужику понадобился презерватив с пупырышками?! Зрелый мужик способен отличить то самое от глупой шелухи. Для взрослого, зрелого мужика любовница подобна хорошему вину, которое не надо облагораживать ни сырной закуской, ни хрустальным бокалом, потому что оно драгоценно само по себе.

В любом случае у Полины Переведенцевой есть секс.

А у нее, Анюты… Ох, да что там, смех сквозь слезы.

Однажды, в прошлой жизни, несколько лет назад лучшая подруга Тома спросила:

— Ну когда же ты бросишь страдать по своему Васе и заведешь себе нормального мужика? Время‑то идет!

Анюта удивилась. Ни на одну долю секунды, никогда, даже одинокими вечерами поздней осени, когда Лизавета где‑то гуляла в компании подруг, а она пила дешевое сухое вино, прислонившись лбом к оконному стеклу, не включая свет, роняя слезы в кадку с геранью, глупо тоскуя, даже тогда у нее не возникло мысли, что может быть кто‑то другой.

Обнимать другого, целовать твердые губы этого другого и готовить ему пирог с грибами, и крахмалить воротнички его рубашек, и подавать ему пальто по утрам, а вечером сидеть рядом с ним, другим, на диване, нежно привалившись щекой к его плечу. Нет. Это просто невозможно, невероятно, не про нее.

Однолюбка.

А может быть, это не ее честное мнение, а просто защитная реакция. Может быть, так Анюта защищалась от равнодушия окружающего мира. Ведь, положа руку на сердце, она никому не нравилась. Никто не оборачивался ей вслед, когда она шла по улице, даже если на ней было нарядное пальто. Никто не пытался познакомиться или даже запустить руку под ее юбку в переполненном автобусе. То есть, если бы кто‑то и запустил, то немедленно огреб бы оплеуху, она вовсе этого не хотела, она оскорбилась бы и расстроилась, но, Анюта не могла не констатировать, таких поползновений не было, никогда.

Взять даже Тому. У нее были какие‑то шуры‑муры то с заезжим дачником, то с командированным инженером, то даже — стыд и срам! Анюта так ей и сказала: стыд, мол, и срам! — с сантехником, проводившим плановую проверку труб. А ведь Тома тоже не топ‑модель.

— У меня блеск в глазах, — говорила она о себе самой. — А у тебя, Нютик, на морде написано, что ты унылая.

Анюта вымела из‑под дивана розовую открытку. Подняла, близоруко прищурилась. Приглашение на свадьбу. Курчавые ангелочки с толстыми ляжками умильно целуются, обрамленные витиеватой розовой рамочкой.

«Анатолий Бергман и Анатолий Копейко приглашают г‑жу Переведенцеву на торжественный ужин, посвященный их бракосочетанию».

Анюта даже пальцы разжала от удивления, и приглашение спикировало на пол. Куда она попала? Стыд‑то какой! Она считала, что таких вещей принято стыдиться, а не выпячивать напоказ.

В родном городе у Анюты была приятельница Лида, и вот ее вернувшийся из армии двадцатилетний сын вдруг стал вести себя как‑то странно. Ни с того ни с сего дал от ворот поворот официальной невесте, которая честно ждала его два года и с молчаливого одобрения родителей уже даже сшила у портнихи платье и фату. Сторонился старых друзей. Надолго запирался в комнате. Страдал. Худел. Хирел.

Лида сразу догадалась — несчастная любовь. Встретил кого‑то, сердце встрепенулось и никак не может отпустить, угомониться.

— Можешь рассчитывать на мою поддержку, сыночек. Хочешь, поедем к ней вместе?

— Вряд ли это, мама, получится, — криво ухмылялся он.

— Она тебя бросила? Собирается замуж за другого? — Лида мыслила принятыми категориями, но пыталась быть понимающей.

— Неважно. Главное, что мы не можем быть вместе.

— За любовь надо бороться, сынок, — покачала головой Лида. Эта прописная истина звучала как‑то жалко из ее уст. Восемь лет назад ее собственный муж ушел к белокурой парикмахерше, и она так его и не простила.

— Ты думаешь? — нахмурился сын. — А если тебе это не понравится?

— Что ты, сыночек! Для меня главное, чтобы был счастлив ты, — искренне сказала Лида, сама не понимая, в какую пропасть его толкает.

На следующий день сын исчез, оставив невнятную записку на кухонном столе и позаимствовав полторы тысячи рублей из ее кошелька. Деньги были отложены на новые сапоги, но Лида не обиделась. Любовь сына важнее. Он такой трогательный, забавный, инфантильный. Двухметровый небритый дурачок, ее сыночек. Боится, что ей не понравится его выбор. А Лида уже, кажется, заранее эту незнакомую девушку любит, даже если она окажется из совсем нищей семьи, даже если она старше, и у нее двое детей от первого брака, даже если она проходила по статье. Нет, о судимостях лучше не думать, это уж слишком.

Сын вернулся в конце недели без девушки, зато с товарищем. Худенький рыжеволосый юноша с пробивающимся сквозь усталую бледность персиковым румянцем и испуганными серыми глазами шел немного позади, держался скромно, долго отказывался от обеда, а потом застенчиво ковырялся вилкой в салате и боялся поднять на Лиду взгляд. Он ей сразу понравился. Такой смешной. Она суетилась, расспрашивала, пыталась выведать о загадочной пассии сына. Они вместе к ней ездили? Друг решил оказать моральную поддержку? И как она отреагировала? Что им сказала? Была ли рада, прогнала ли?

С каждым ее вопросом сын мрачнел, а румянец милого юноши становился все более ярким. Наконец, опрокинув десятую по счету стопку ледяной водки, сын хряпнул кулаком о стол:

— Неужели ты до сих пор ничего не понимаешь?!

Его друг испуганно втянул голову в плечи и умоляюще взглянул на него поверх тарелки с праздничным оливье.

— Что? — опешила Лида. — Что я должна понимать?

— Юрочка и есть мой любимый! — И, глядя в ее изменившееся лицо, сын с кривой ухмылкой добавил: — Что, не нравится? Я предупреждал. А ты пыталась играть в либералку.

Лида и позже, когда отплакалась, пыталась делать вид, что ничего не происходит, что в современном обществе это почти норма. Вырезала из «желтых газет» фотографии известных геев. Купила диск сэра Элтона Джона и часами рыдала под «I believe in love». Доказывала любопытным злоязыким дворовым кумушкам, что гомосексуальность — первый признак творческой натуры, ну и наплевать, что ее сын работает водителем маршрутки, в глубине души он поэт.

Напрасно старалась, ухмыляющийся ад подступил со всех сторон. Черти язвительно хохотали в глазах районного терапевта, которая раз в две недели приходила измерять Лидино давление. Черти подмигивали в улыбке ее подруг, с нарочитым сочувствием выспрашивавших подробности. Что это были за вопросы, никакого такта! Видела ли Лида, как они занимаются любовью? Кто из них играет женскую роль? А взасос они целуются? А кричат, когда кончают?

В конце концов Лида отказала подругам от дома.

А на стене их подъезда кто‑то красной краской написал: «Смерть пидорасам!» В ее почтовый ящик подбросили дохлую мышку. А Юрочке дали в глаз на автобусной остановке. В милиции мало того что отказались принимать заявление, так еще и намекнули, что они и сами бы с удовольствием врезали добровольному дезертиру с мужской территории.

Для Лиды все закончилось нервным срывом, ледяной депрессией и переездом в пустой деревенский дом.

Знала бы она, что в Москве такие, как ее сын, высылают друзьям приглашения с целующимися ангелочками.

В замке повернулся ключ, Анюта инстинктивно разжала пальцы, и открытка спикировала под диван. Сейчас начнется. Хотя она сама виновата, не успела ничего. Посреди гостиной ведро с мутной водой, в котором плавает похожая на больную медузу старая тряпка. Антикварные фарфоровые статуэтки балерин и пастушек стоят на полу. Нюта собиралась протереть под ними пыль, да засмотрелась на разбросанные по комоду хозяйкины драгоценности. Штора отсутствует, Анюта собиралась отнести ее в срочную химчистку, да закрутилась, не успела. А на кухне, на плите вареные овощи для винегрета, который она хотела настрогать, когда закончит уборку. Брошюру со смешным названием «Счетчик калорий» она так и не просмотрела, но почему‑то была уверена, что одно из самых низкокалорийных блюд — это винегрет.

Переведенцева, бледная, холодная, прямая, стремительно вошла в комнату. Она выглядела расстроенной и старше. Бескровное лицо с бесстыдством стриптизерки выпятило морщинки. Глаза покраснели, как будто бы она недавно плакала или слишком долго стояла на ветру. Ненакрашенные губы подрагивали. И впрямь расстроена или нервный тик?