Полина Клюкина - Дерись или беги (сборник) Страница 15

— Ты все равно будешь красивой, мы наденем платье…

— И я буду танцевать с Миней, наступая ему железными носками на ноги.

— Ты разочаровалась, да?

— Почему вы не зашли ко мне?

— Когда?

— Тогда… в больницу. Я вас видела.

Катерина Яковлевна вошла без стука в кабинет, пробыла там час и, выйдя бледная с красными островками на лице, протянула Нинуле разрешение:

— Мы сошьем тебе туфли. Белые и с узорами.

В тот вечер, несмотря на запреты врачей, Нинуля бежала домой босиком. Следом шла Катерина Яковлевна, она крепко сжимала в руках разрешение и тайком стирала пыльные серые полосы от налипшей на мокрые щеки дорожной пыли.

Яблоки

Иной была церковь в тот день: сквозь окна головы прихожан грели лучи, тени от икон спускались на пол. Сопровождалась молитва пением хора, детскими голосами и плачем малюток.

Витечка-руль «колесил» около верующих, улыбался каждому и каждого норовил «подвезти». Некоторые соглашались — «усаживались» на заднее вымышленное сиденье и, хохоча, догоняли водителя. А потом, «доехав» до места, они чутко, не задев порожка «автомобиля», спрыгивали и шли на воскресную службу.

Старухи наблюдали за безобразием, прятались под косынками, а потом отводили глупцов за ограду и жучили за небрежное отношение к юродивым. Но Витя себя таковым не считал. Он просыпался на перинах, умывался как все, завтракал, а затем отправлялся «колесить».

Вите было семь, когда они с мамой и папой переехали на окраину. Они поселились в крохотном доме с беленой печью в дальнем районе города. А потом он жил с матерью и всегда был чист и накормлен. Он водил автомобиль дорогой марки, дружил со всеми детьми, и никто уже не задумывался, что заставило Витю найти металлический руль на помойке, пуститься «гонять» по поселку и жужжать как мотор.

Чем старше он становился, тем дальше шла его слава. Рассказы о Витечке с Гайвы, чьи руки не отпускают руль, постепенно обошли весь город, и теперь жители разных районов вполне могли восклицать: «И у нас тот больной был, „проезжал“ мимо!»

Прихожане гуськом шли по храму, наполняли алтарь мерцаниями свечей и, перекрестившись, направлялись к выходу. Те, что постарше, всегда колебались, сколько поставить за здравие, зато точно знали, сколько — за упокой. Первые десять минут они мучились у Божьей матери, за кого им молиться, за себя или за других, а вторые десять подбирали правильные междометия. Зато уверенными казались дети: они резво втыкали свечи куда попало и тут же выбегали на улицу к Вите. Когда дверь отворялась, вместе со свежестью в храм попадал звук его «мотора».

За храмом одна за другой опускались лестницы в сточную канаву. Сторож пересчитывал имущество и с места на место перетаскивал заступы и грабли.

— Саньк, гляди, листвы нынче много. Снега, значит, столько же будет.

Сашка, шестилетний мальчишка в огромной фуфайке, складывал цветные и целлофановые оборвыши в корыто с мусором. Они смешивались с обуглившимися гладкими листьями яблони, выцветшими от огня бурыми плодами и становились пестрой живой массой.

— Дядь Сереж, смотри!

Из алюминиевой ванны босяк высыпал уцелевшее семейство «кислицы» на землю и начал прыгать. Яблоки стали отхаркивать остатки сока и истощаться.

— Малой, с едой так нельзя, ты ведь с хлебушком так не балуешь.

На хруст прибежал Витя, пнул расплющенный плод и потянулся рулем к сторожу.

— Дядь, а Саньке кататься охота?

Не дождавшись ответа дяди Сережи, Санька шагнул мимо золотушных плодов и бойко открыл незримую дверь.

— Погнали.

— Быстрее! Бензин кончается!

Дядя Сережа смел все плоды, добавил листву, и среди яркой кучи обнаружил пегие перья птиц. Он присел, сложил перья одно к другому и сунул их в карман.

В детстве он любил срисовывать страусов со страниц зоожурналов. Он наблюдал за пируэтами своего попугая, пока тот не загадил кормушку и не решил объявить голодовку, пока не ослаб и не сдох в одиночестве.

Сторож поднял голову, поискал Витю и, услышав «мотор», продолжил собирать гниль. Метла звонко шаркнула — показался асфальт и растоптанные кусочки мела.

Все его детство прошло в одном доме. Собиралось, бывало, больше десятка человек, дети рассаживались на полу и устраивали перед собой деревянные листы. Они усыпали поля мучными сугробами, лепили кривые пельмешки и шпиговали их как хотели. В итоге большая половина листа становилась «сюрпризной», пельмени были напичканы тестом, нежданным счастьем для близких родственников. Тогда он еще не знал, что удача в больших количествах не случается. А если вдруг и случится — за ней обязательно последует несварение.

Сторож сунул руку в карман, нащупал перья и несколько монет, а затем высыпал все копеечные. Так они всегда делали с отцом «на хорошую погоду».

Что бы ни происходило, он всегда знал, что с ним есть его папа и привычка засыпать на его руке во время хвори. Все его детские воспоминания начинались с трех вещей: поликлиники, гастронома номер семь и зеленого массивного фильмоскопа со сломанным колесом. Это были особые ритуалы: он просыпался в восемь и жаловался на распухшую носоглотку. Папа отворял пластмассовую пожелтевшую коробку, пропахшую бинтами и «звездочкой», и доставал градусник. Он дожидался, когда отец допьет превонючий кофе и прослушает заурядный прогноз погоды, и начинал одеваться. Делал все как положено: мыл скрупулезно уши, мокрой расческой укладывал волосы и доставал белый воротничок рубахи наружу.

Из поликлиники он направлялся в гастроном номер семь. Отец всегда оставлял ему вкусную денежку, на нее он, конечно, покупал хлеб, а сдачу, само собой, тратил на сладости. Он выбирал только те лакомства, на которых умещались и белковый крем, и шоколадная стружка, и крохотная зефирная розочка сверху. Сереженька считал преступлением класть пирожное на блюдце и съедать его за столом, и потому всегда устраивал трапезный просмотр диафильмов. Первые фильмы он смотрел вместе с отцом. Они ложились на кровать и перещелкивали цветные кадры. Там был и текст, но поскольку он попадал прямо на гардину и всхолмленные волнистые шторы, папа сам становился автором и подбирал слова, понятные только сыну.

Папа любил повторять ему: «Человек состоит из своей памяти». Он движется со скоростью, подходящей только ему, и встречает события, важные для него одного. А если он упадет — пиши пропало. Он поднимется, потрет колени и станет двигаться дальше, но теперь у него появится непреодолимое желание «обходить всю валкую землю». И всё вроде бы пойдет по-прежнему, но его ходьба теперь станет напоминать «лунную» походку на одном месте. Вокруг все изменится, но это не будет означать ничего, возможно, лишний раз подтвердит только — вокруг все шагают той же походкой.

Санька вернулся через сорок минут, когда все отощалые яблоки уже громоздились в алюминиевом тазу и походили на забытое бабушкино варенье. Сторож собирал грабли и здоровался с выходящими из церкви прихожанами. Одним пожимал руку, другим отвечал скромным кивком и спешил отвернуться. Достал из кармана перья и уложил их на землю. Расправил смявшиеся и позвал Саньку.

— Глянь, малой, я тебе рассказывал.

— Яша, попугай?

— Похож. Как «поносились»?

— Хорошо. Вокруг храма маленько, потом на болото спустились…

Сторож сложил перья обратно и сел на землю.

— Я виноват, Санечка, ох, как я виноват.

— А чё, дядь Сережа?

— Я виноват. Я сбил.

— Чё?

— Отца я его сбил, напился до «белки», погнал в магазин за добавком и сбил случайно. А он, проклятый, под колеса прямо… Тута же было, он раньше храм этот с сыном вместе стерег, листву подметал, как мы с тобой… Не прощу себе этого, вот хоть сто лет пройди, не прощу.

— Дядь Сереж, не понял ничё я!

Сторож промолчал и продолжил:

— Витя, думаешь, из-за кого дурачком стал?

— Витя-руль?

— Руль, руль… Каково, думаешь, когда в восемь на твоих глазах отца насмерть пьяная сволочь сбивает…

— Дядь Сереж, а тебя чё, в тюрьму сажали?

— Сажали, дружок, сажали… А ты иди-ка домой уже. Мать твоя заждалась уже, отца скоро на поиски пустит.

— Дядь Сереж, а ты?

— Скоро, Санечка, скоро…

Через минуту Санькина фуфайка скрылась за храмом. Дядя Сережа опустился к тазу, слюна его стекла на одно из раскрошенных яблок и тут же впиталась в сухую плоть земли. Гайва засыпала, чтобы проснуться завтра.

Нахес

Пожилая женщина в темных очках наваливается на перила и свешивает руки с балкона. Из кармана шелкового халата она достает красные спички, зажимает пухлыми губами сигарету и закуривает. С кухни доносится курчавое пение Лилии Гранде.

После двух затяжек она начинает кого-то звать: «Нахес, Нахес, кс-кс-кс, Нахес, куда ты опять пропал, старый разбойник?!» Никто не откликается. Она осматривается вокруг: «Нахес, старичок, кс-кс-кс!»