Александр Иванченко - Монограмма Страница 15

Лида удивляется, откуда это в ней. Или научила бабушка, или в крови. Сама она вечно торопится, ничего не успевает, и ребенок часто не ухожен. То колготки нештопаны, то разноцветные, спутанные в садике варежки, то несвежий платочек в кармане платьица. Лиде на минуту становится перед Настей стыдно, и она дает себе честное родительское слово смотреть за дочкой лучше. Настя за своими детьми смотрит лучше.

№ 1–4. Побрела было Марина опять в детдом, да опять до него не дошла, а дошла до городского ресторана и попросила там себе какой-нибудь работы. Все ее тянуло на хлебные и теплые места, даром что нелегкие.

Взяли ее младшей судомойкой на кухню. Целыми днями — в пару, в чаду, в грохоте кастрюль, по плечи в горчичном кипятке, катаясь в деревянных сандалиях по жирному полу. Руки пухли от работы, на груди и животе под резиновым передником выступила потница, закладывало от пара и грохота уши. Глаза нестерпимо резало от горчицы, из-под век бежало ручьем, и она не переставая лила эти горчичные праздные слезы в воду, не мешая их с настоящими горькими. Все жалела их да копила про красный день, да так и не собралась за всю жизнь, не выплакала. Теперь и вовсе забыла.

Уставала так, что уж и есть было неохота. Накладывали, правда, всего много, богато — а у нее глаза закрываются и руки трясутся, сообразить не могут, чего брать, чего оставить. Так, бывало, и заснет над едва початым борщом, с ложкой в тарелке, с кашей во рту, пока старший судомой, однорукий чечен Гога, не растолкает ее и не пошлет за сушильные шкафы вздремнуть.

Жила она тут же при ресторане, в каморке истопника Ивана Захарыча, за что помогала ему с утра таскать ко всем печам дрова, выбирать из мышеловок мышей и кормить приресторанное зверье. Многочисленных кошек и собак, живущих во дворе, она любила, и они любили ее и сваливали ее гурьбой в снег, когда она выносила им на иссеченной ножами доске вкусных дорогих объедков, горячего мясного крошева. На втором этаже была почта с вечным запахом чего-то вкусного, посылочного: яблок, копченого сала, бродивших с повидлом конфет. С утра, пока не было работы, она сидела с почтальонками в сортировке и разглядывала журналы, картинки на письмах, праздничные открытки. На кухне она не вертелась, поварские этого не любили. Сытые и гладкие повара, аристократы ресторана, гнали взашей всякого чужака, приблизившегося к их недоступному кафельному, сияющему, миру. Она знала этот заведенный от веку порядок и не нарушала его: зальным — зал, судомоечным — судомойка, кухольным — кухня. Зальные забирали себе славу и чаевые, кухольные — все продуктовые излишки, судомоечникам доставались дружба собак и объедки. Объедки и жирные ресторанные помои — тоже неплохо: судомой откармливали свиней и хорошо сбывали мясо на рынке.

Ресторан был большой, шумный, дымный, в нем просиживали свои дурные деньги шахтеры, дальние, с приисков, старатели, перекупщики мехов. Сиживали здесь и крупные городские начальники, офицеры-лагерники из окрестных лагерей. На чаевые не скупились, даже иногда расплачивались, по рассказам, золотым песком, отсыпали в ресторанную ложечку из кисета блескучего рыжья.

Выставленный в раздаточное окно, играл патефон, звенели стаканы, гудела публика, красные винные пятна расплывались на крахмальных скатертях. Дымно хохотали разряженные в пух дамы, сияли золотом пряжек и начищенными сапогами офицеры. Официантки ловко и весело уворачивались от наголодавшихся рук, лихорадочно преследующих глаз, бесшумно скользили меж столов с подносами. С удивлением выглядывала Марина из своего чада на этот ликующий праздный мир, на разбросанную по столам еду, на дорогое вино, на пучившиеся в карманах официантов толстые складни денег. Оставшуюся от клиентов выпивку официантки сливали в графин и выпивали, хвастаясь друг перед другом богатыми чаевыми и подарками. Дарили все больше женское, золотое. Шеф-повар Борис Ильич ими всеми командовал, отбирал у них золотой песок и украшения, деньги оставлял им. Ослушавшихся он переводил в судомойню или выгонял.

Так проработала Марина в судомойках два года, и зорко приглядывающийся к ней Борис Ильич предложил ей однажды перейти в официантки, на место красивой блондинки Люси, что вышла недавно замуж за приезжего инженера и уехала. Как-то в перерыв Борис Ильич пришел к ним в судомойню и, оглядевшись по сторонам, прижал Марину к стеллажу с кастрюлями. Вытащив из кармана дорогие серьги, он потряс ими, жарко задышал в лицо:

— Хочешь такие?

Она помотала головой. Борис Ильич обиделся:

— Зачем же руки в судомойне портить, когда по серьгам можно в вечер зарабатывать, по пузырьку рыжья? — Он тряхнул коричневым, из-под йода, пузырьком с песком и растянулся в жирной золотой улыбке.

— Н-нет, я не смогу, я ни за что не смогу… Мы к барской работе непривычные… Отпустите, Борис Ильич, пожалуйста, — испуганно сказала Марина и выкрутилась от него.

— Такая деваха да не сможет? — удивился шеф-повар. — Не верю! — И взял ее волосатой рукой за грудь.

— Не надо, Борис Ильич, пустите, я уж лучше здесь, мы с Гогой сработались…

— Ну гляди, — обозлился повар, — сама же запросишься! — И зажал серьги в кулаке. — Дура! Пухни на своей судомойне! — И ушел, злобно сдернув с лысины крахмальный колпак.

Но с судомойни ее Борис Ильич все же выжил, все придирался к будто бы жирной посуде, грязному в цехе полу.

— Куда теперь? — упрекал ее старший судомой Гога. — Нам, сосланным, надо быть посговорчивее, покривее. Нашла чего беречь. С одной рукой люди живут, а уж без этого дела и вовсе обходятся. Приходи когда, голодом не оставим. — И, дрогнув своей изуродованной култышкой, судомой загремел кастрюлей, прижимая ее блестящий бок подбородком, ловко крутя мочало уцелевшей рукой.

Работал Гога почти голый, в фартуке и трусах. Позже Марина слышала, что он утонул в корыте с горячей водой: схватило сердце, и он клюкнулся в жирную воду и захлебнулся.

Лида, как в детстве, живет больше при луне, по ночам. Ночью все кажется как-то значительнее, живее. Мысли, ощущения как-то высушиваются и обесцвечиваются к утру, проплывают мимо, как большие мертвые рыбы. Ночью всякая вещь для нее полна особого смысла. Что это? Или утром, при свете дня, трезвее оцениваешь все, или в самом деле вещи живут лишь однажды — и всегда ночью, в сумерках, а затем — лишь воспоминания о них, попытка совпасть с ними? Или ночью все погружается в собственное бытие, живет своей внутренней жизнью, для себя, а днем, при свете солнца, затаивается и живет для нас — обманывая нас?

Из записей. Лиды. Жизнь милосердна, природа милосердна, Бог милосерден, и если нам дано, в противоположность малым сим, сознание смерти, это значит, что уже одним усилием этого сознания мы должны побороть страх смерти и выработать в себе прочную уверенность в том, что в смерти нет зла, нет уничтожения, что никакой смерти вообще нет, а есть только бесконечная жизнь, ибо если бы это было не так, зачем бы было это сознание смерти? Ведь при невозможности осмыслить значение конца сознание его было бы гибельным — может ли быть столь немилосердной жизнь? Не раздавила ли бы эта мысль даже Бога, не обладай он бесконечным разумом? Ясно, что сознание смерти, напряжение мысли о ней, всегда соотнесено с силой разума, соизмерено с ним, ибо эта мысль убила бы даже самого Господа, не имей он разума, достаточного, чтобы объять ее.

Почему Бог бессмертен? Потому что его разум бесконечен и уничтожает в себе смерть. Он разумом поглощает ее. Поистине, чем совершеннее разум, тем совершеннее существо, тем ближе к нему мысль о смерти — и тем дальше от него сама смерть; чем несовершеннее разум, тем несовершеннее существо и тем дальше от него мысль о смерти — и тем ближе сама смерть.

МЕДИТАЦИЯ ЛИДЫ: МАРАНА-АНУССАТИ. Марана-Ануссати, памятование о смерти, перечисляется среди десяти Ануссати (буквально: «память», «воспоминание»), где объект медитации служит предметом повторного воспоминания, постоянного мысленного возвращения к нему. Или Ануссати еще подразумевает «повторную» внимательность к объекту медитации, внутреннюю сосредоточенность на нем, которая возникла в результате созерцания, или надлежащую (Анурупа) внимательность ученика, вступившего на Путь благодаря вере. Девять других Ануссати — это Буддха-Ануссати (созерцание и воспоминание достоинств Будды), Дхамма-Ануссати (созерцание и воспоминание достоинств Дхаммы, учения Будды), Сангха-Ануссати (созерцание и воспоминание достоинств Сангхи, буддийской монашеской общины, или в более широком плане всех существ на Пути), Шила-Ануссати (созерцание и воспоминание добродетелей, которые ученик принимает как моральный образец), Чага-Ануссати (созерцание и воспоминание благости милосердия и даяния, щедрости), Девата-Ануссати (созерцание и воспоминание достоинств богов и божественной жизни), Каягатасати (созерцание тела), Анапанасати (созерцание дыхания), Упасама-Ануссати (созерцание и воспоминание о мире и покое Нирваны).