Кемаль Бильбашар - Турецкая романтическая повесть Страница 15

А тут еще такое стряслось, что он и вовсе взбеленился. Был у одного офицера в нашей роте в денщиках курд. Поначалу, пока у него сноровки не было, бил его офицер нещадно за каждую что ни на есть пустяковину. Тот и затаил на него злобу. Приметил, что у офицера дочь в поре, нагрянул к ней, когда она одна дома была, и обесчестил. Как узнал офицер, зашелся весь. Вцепился в того курда мертвой хваткой — еле вырвали. Ну, ясное дело, курда — под трибунал, и, сколько положено, ему навесили. Но после этого капитана нашего при виде курдов прямо трясти стало. В обеденный перерыв оставил всю роту в казарме. Выстроил нас на берегу Тигра. Вызвал из строя всех курдов. Приказывает: положить их под палки! Всыпали нам по пяткам столько ударов, что я и счет потерял. Ступни у нас раздулись, подняться не можем. Отволокли нас солдаты в казарму, а там капитан нас на гауптвахту посадил: не встаем, мол, при виде начальства, проявляем неповиновение. Заперли нас в казарменном подвале. Три дня мы там трупами лежали.

После этого случая все в голове моей помутилось. Одна дума на сердце камнем легла: бежать отсюда куда глаза глядят! Не слышать солдатского горна, офицерской ругани, не стоять на часах! Тоска по родине мне змеей в грудь заползла. Горы мои перед глазами стоят. Ляжешь в траву — тимьяном тянет, голова кружится… Тут я клятву себе дал: отсижу срок — и деру!

От дум своих невеселых песню затянул:

Кто на чужбине слезу мне утрет,Кто приголубит, к сердцу прижмет?

В это самое время мимо окна проходил командир полка. Остановился, послушал. Видать, песня ему по душе пришлась. Приказал часовому отомкнуть дверь, входит. Часовой ревет: «Встать!» — а у нас не то чтобы встать, пошевелиться мочи нет. Извинился я перед командиром за себя и за товарищей, рассказал ему все. Полюбопытствовал он, за что нас так отделали.

— И не спрашивай, командир, — говорю. — Мыслимое ли это дело, чтобы невиновный человек искупал грех какого-то паразита? Ехал я служить — у меня душа пела. А теперь я что? Головешка со старого пепелища…

Молчит командир полка, желваками играет. Потом спрашивает:

— А кто из вас сейчас песню пел?

— Я, командир.

— По родным местам соскучился?..

Не дожидаясь ответа, повернулся и вышел.

Не прошло и двух часов, входят в камеру двое часовых, объявляют приказ: всех переправить в госпиталь.

Провалялись мы в госпитале пятнадцать дней. Уход за нами был отменный. И врачи и сестры душевно к нам подошли.

После выписки из госпиталя зовет меня к себе командир полка. Я пришел, каблуками щелкнул.

Смотрит на меня полковник ласково, как отец.

— Мемо, ты прямо как лев стал!

— По твоей милости, командир.

— Посылаю тебя в родные края на побывку. Доволен?

— Благодарствую, командир! Пусть аллах пошлет тебе долгую жизнь.

— После возвращения будешь служить при клубе.

— Слушаюсь, командир.

Приехал я домой. Все былое вспомнилось. Сенем передо мной ожила, как ножом по сердцу резанула. Стал у дяди проситься: пусти да пусти меня в горы, колокольцами поторговать. Обнял меня дядя.

— Не бей ноги впустую, курбан. Сенем твою давно продали.

Спина у меня холодным потом покрылась.

— Кому?

— Какому-то шейху старому. Возле самой границы живет.

Ноги мои подкосились, грохнулся я оземь. Сел дядя подле меня, гладит, приговаривает:

— Выкинь ее из головы, сынок. Роза сорвана — девка продана. Не одна она красавица на белом свете. Мы таких тебе сыщем, что Сенем им и воду подавать не годится. Вот увидишь.

Понял я: дядя от тяжких дум меня отвлечь хочет. Виноватым себя чувствует за то, что разлучила нас с Сенем солдатская служба.

Уж он таскал меня за собой повсюду, веселил меня, веселил. Все тоску мою развеять старался. Пустая затея! Ни саз с зурной, ни пляски с песнями не задели меня за живое. Без Сенем и горы родные для меня темницей стали, и красавицы все лицом померкли. Взялся я мастерить для коня командира седло да оголовье уздечки с колокольчиком, так время и скоротал. А дядя для него из оленьего рога рукоятку для кинжала смастерил.

Вернулся я на службу, поднес командиру полка свои подарки. Обрадовался командир.

— Спасибо, дружище, — говорит. — Ну, уж если ты так ласков к моему коню, быть тебе моим конюхом.

— Слушаюсь, командир. Пуще глаза буду беречь твоего коня.

— А по ночам в клубе будешь нести службу.

— Слушаюсь, командир.

Так и началась моя новая жизнь.

А конь был у командира полка знатный — чистокровный арабский скакун, гладкий, осанистый и с норовом. Пока песню ему не затянешь, ни за что под скребницу не встанет. Мало-помалу привык ко мне конь. Так и ходит за мной по пятам, как ягненок за овцой. Изюм у меня из рук брал. Крикну, бывало: «Сент!» — тут же прискачет. Будь хоть на цепи, порвет цепь и прибежит.

Налью ему с вечеру чистой воды, засыплю в ясли корму, запру его на конюшне, а сам — в клуб. Солдатскую форму с себя скину, клубную надену — из белого алеппского шелка, у ворота пуговицами да шитьем отделана.

В клуб офицеры вместе со своими ханым ходили. Пили там, ели, а под конец недели еще и плясали. Загудят музыканты в трубы, загрохают в барабан — джазом это называется по-ихнему, — хватают офицеры своих ханым в обнимку и давай плясать. В такой раж войдут, что до утра готовы скакать. А то вытолкнут одного на середину, он им поет или пляшет.

Мой командир тоже по вечерам туда хаживал. С дочкой придет, с женой. Сядут они на почетные места и смотрят. Сам он никогда не плясал, только на круг всегда первый выходил, чтоб молодежь за ним пошла. Сидит, на молодых любуется. Чуть кто с круга сойдет, пригорюнится в уголке, он его расшевелить старается, со своей дочкой танцевать велит.

А больше всего ценил он песни и пляски, что у нас в народе любят. Каждый раз меня петь заставлял. Затяну я, бывало, нашу протяжную, а он, сердечный, плачет. Клянусь, не вру! Вот диво-то какое! Командир полка, а плачет, как ребенок малый!

По праздникам балы устраивали. Жены офицеров приходили на балы расфуфыренные. В такие дни офицеры на выпивку, на закуску не скупились. И городские частенько с ними пировали. Одного я в толк никак не возьму: жены у них одна другой краше, а мужьям это словно бы и невдомек. У него жена в обнимку с другим скачет, а он и бровью не поведет. Совсем никакой ревности у них нет, подумать только!

Среди женщин выделялась на тех балах одна краля писаная, Мюневвер-ханым. Муж у нее судьей был. После его смерти она к отцу переехала.

На каждый бал являлась Мюневвер-ханым в новом бархатном кафтане. Волосы черной гривой пышной набок зачешет, на грудь розу приколет, глаза сурьмой подведет — у всех офицеров в башке мутится. На круг выйдет — все глаза к ней прикованы. Сигарету в руку возьмет — офицеры наперегонки со спичками к ней бегут. У меня самого при ней руки-ноги отымались. Я пою, а у ней грудь так и ходит ходуном. А в глазах тоска стоит. Такие глаза у тех бывают, кто любовь познал. Плачут глаза, только слезы не по лицу, а прямо в сердце текут, не видать их. Пою я, и вот лицо Мюневвер-ханым передо мной расплывается. Чудится мне — сидит передо мной Сенем — волосы в сорок косичек заплетены, на лбу монетки блестят, и песня моя к ней рвется… Больше всех Мюневвер-ханым мне хлопала.

В обычные дни офицеры любили порой за рюмкой посидеть, посудачить. За долгий вечер никого не пропустят, всем косточки перемоют. Кто любовницу завел, кто взятки берет — все им ведомо. Чаще всего разговор на Мюневвер-ханым сворачивал. Белье у нее из бархата… В низу живота родинка… Я только рот разевал от удивления. И откуда они все знают?

Проходит время. До конца моей службы оставалось месяца два. Вот зовет меня как-то раз мой командир и говорит:

— Мемо, беру тебя завтра с собой в деревню. Приготовь для коня праздничное седло и оголовье, что ты привез.

— Слушаюсь, командир.

— И для себя конька подбери.

— Благодарствую, командир.

— Отправимся с тобой к одному моему приятелю, шейху. Его сыновьям обрезание будут делать. Сам понимаешь, праздник, саз, зурну с собой взять надо.

— Есть, командир.

Снарядились мы в дорогу. Путь нам предстоял неблизкий, по бездорожью, и решил командир добираться до деревни с попутными купцами вниз по Тигру на плоту из надутых бурдюков. Наложили на бурдюки толстых досок, скрепили их, плот спустили на воду, на одну сторону скот, мешки с товарами погрузили, на другую — людей. Так шесть часов и плыли. Погонщики мулов командиру уважение оказали: встали, руки на животах сложили, да так за всю дорогу ни разу и не присели.

Сошли мы с плота, кругом, куда ни глянь, — один желтый песок, только Тигр по нему серебряной лентой вьется.

Встречают нас четыре всадника. Один из них, смуглый парень, спешился, руку у командира поцеловал, от шейха поклон передал.