Патрик Нит - Новоорлеанский блюз Страница 15

Да, подумал Лик, а поет-то она так, как поют самые настоящие негры.

— Иисус благословенный…

Сильвия начала третий куплет, и Лик, отойдя немного назад, стал подыгрывать ей, мастерски сплетая звуки своего корнета с ее голосом — не зря он три года усердно практиковался, часами стоя у Эхо-холма.

— На далеком берегу Иордана,На далеком берегу ИорданаЯ вижу..

В ее голосе были сила и сдержанность, свобода и ожесточение.

— Иисус благословенный…Чистый в пеленах,Как младенец только что рожденный…С далекого берега ИорданаИисус благословенный призываетМеня.

Лик взял последнюю ноту, чистую как лед, которая, постепенно стихая, плыла над пристанью не меньше двадцати секунд, пронзительно печальная, как воспоминание об ушедшем детстве.

Когда звук растаял. Лика сразу окружила толпа людей; все горели желанием поговорить с ним, похлопать его по спине. Отовсюду слышалось: «Фортис! Ты играешь на трубе, как сам архангел Гавриил! Ты играешь так, что Святой Петр собственноручно распахнет перед твоей мамой врата небесные! Это же божественный дар, Фортис! Божественный дар!» Но Лик не слышал того, что говорили люди, он старался выбраться из толпы и пробиться к Сильвии. Но когда ему удалось наконец вырваться, ее уже нигде не было видно. Лик внезапно почувствовал страшную усталость и опустошенность; сердце его, учащенно бившееся до этой минуты, вдруг остановилось.

Оркестр заиграл регтайм, и некоторые люди начали танцевать. У Лика пропала охота играть, и он, пробравшись через толпу, подошел к краю пристани и стал смотреть на широкую спокойную поверхность Миссисипи, постепенно окутываемую темнотой.

— Лик, мальчик мой!

Лик повернул голову; перед ним стоял Профессор, в его глазах отражались огни фонарей, он тяжело дышал.

Когда он умудрился стать таким маленьким? — подумал про себя Лик.

— Да, сэр?

— Лик, когда через три недели ты выйдешь из ворот школы «Два М», ты возьмешь с собой этот корнет. С этой минуты корнет — твоя личная собственность. Ты понимаешь, о чем я говорю? Корнет — это часть того, кем ты стал. Нет! Корнет — это самая лучшая часть твоего существа.

— Да, сэр. Большое спасибо.

Учитель и ученик пристально смотрели друг на друга; добавить к сказанному было нечего, но оба почему-то чувствовали смущение; вероятно, Профессор сейчас чувствовал себя отцом, сыну которого пришло время становиться мужчиной (в двенадцать-то лет, ну и жизнь!)

— Ты играешь… — произнес после долгой паузы Профессор. — Сейчас, Лик, ты играешь на трубе тремя частями тела. Головой, губами и сердцем. Ты слышишь, что я говорю, мой мальчик? Ты почти состоявшийся музыкант.

— А какая четвертая часть? — спросил Лик, хотя наперед знал, что ответит Профессор.

— Не мне говорить тебе об этом, сынок. Ты и сам поймешь это, причем довольно скоро. Ты слышишь, что я говорю?

— Да, сэр.

В действительности прошло восемь или девять лет, пока Лик «полностью состоялся как музыкант». И прошло восемь или девять лет, пока Сильвия вновь не появилась в жизни Лика. И оба эти факта так же связаны между собой, как связаны между собой жизнь и судьба.

IV: Вождь, закулу, обезьяньи уши

Зиминдо, Замбави, Африка, 1998 год

История распорядилась так, что Страна Луны за сто лет колониального правления утратила не только свое название, но и присущие любой стране национальные особенности. И то и другое удалось восстановить лишь после обретенной благодаря помощи великих предков и отваге борца за свободу по имени Зита Адини независимости. За это столетие границы страны значительно расширились относительно того места, где когда-то находилось селение Зиминдо. На западе граница доходила почти до Великого озера, а на востоке до горной цепи (которую называли «Горы, целующие небо»). В южном направлении граница также продвинулась далеко вперед, перешагнув за то место, где белые люди нашли богатые залежи медной руды. Северная граница проходила по территориям с умеренным климатом, где табак рос буйно, как сорная трава на заброшенном поле. В результате жители страны очень скоро начали заходиться кашлем и отхаркивать пыль, которой надышались в шахтах, и никотиновую копоть от дешевых сигарет.

В разные времена колониального периода Страна Луны называлась то Восточной Родезией, то Маникалендом, то Майникалендом — так продолжалось до того момента, пока Зита Адини, евнух с дипломом Оксфордского университета, не въехал на площадь Независимости на бэтээре советского производства и под одобрительные крики толпы не объявил: «Наша страна — Замбави, Страна Луны!». Эти слова были произнесены в Куинтауне, национальной столице, расположенной в 200 милях к северу от пойменных долин Зиминдо, мест, которые и были той первой Страной Луны, где великий вождь Тулоко построил первое поселение, и в 190 милях к северу от Мапонды, села, в котором мальчишеская любовь была уничтожена ревностью и завистью лучшего друга.

Два десятилетия и один удачный кровосмесительный союз… и вот Тонго Калулу, вождь Зиминдо, восседает в бетонном строении, возвышающемся в центре его крааля. Вождь был высоким, длинноногим мужчиной со впалой грудью, железной челюстью и горделивым взором. Да, именно таким. Поскольку Тонго был прямым потомком Тулоко — той линии, что шла от Таурайя, бросавшего камни метче любого бабуина, до Музекивы, оплакивавшего свою утонувшую дочь, а затем до Шингайи, дедушки Тонго, героя борьбы за независимость в рядах Адини. Но Тонго не знал своей истории да особо и не задумывался о таких вещах, поскольку вступил в тот возраст, когда идеалы юности улетучиваются, уступая место трезвому прагматизму.

После того как Замбави обрела независимость, многие из наследных вождей вышли на главную политическую арену, став членами парламента. Но Тонго, которого политика не интересовала, предпочел по-прежнему жить размеренной ленивой жизнью вождя, обладающего наследственной властью и преданностью подданных. Он, как и его предшественники, взимал десятину со своих граждан; устраивал браки и принимал жен в форме церемониальных подарков; в наши дни такие подарки повсеместно запрещены Енохом Адини, сыном евнуха с дипломом Оксфордского университета (родившимся как раз в день кастрации отца) и вторым президентом Замбави. В общем, у Тонго практически не было никаких забот, кроме выдачи замуж невест-сирот, улаживания незначительных конфликтов между своими подданными и предотвращения драк и свалок во время футбольных матчей между командами местных школ. Если в подобных делах возникал перерыв, то вождь проводил время в спорах со своей женой Кудзайи. Как правило, их споры заканчивались тем, что супруга угрожала вождю вернуться обратно в город, или тем, что он грозился отослать ее туда. После этого Тонго в растерянности кусал пальцы, прежде чем обсудить с Мусой, своим закулу, который был еще и его правой рукой, вопрос о том, как при следующем споре с супругой сформулировать свою угрозу в более решительной и категоричной форме. Эти обсуждения проходили за холодным пивом в расположенном поблизости винном погребе и курением трубок, набитых гаром, так на местном наречии называлось курево, похожее на марихуану.

Хотя вождь Тонго и пользовался большой популярностью у своих подданных за свою сговорчивость и уживчивость, любой из них несказанно удивился бы, узнав, что Тонго связан кровными, хотя и весьма отдаленными, узами с великим вождем Талоне. А все потому, что величие, которое Тонго должен был унаследовать от предков, не проявлялось ни в чем, кроме его манеры смотреть на людей и на мир. По мнению подданных, он совершил поступок почти геройский, когда согласился дать денег на покупку автомобильного аккумулятора перед финальными играми Мирового чемпионата 1994 года, благодаря чему все жители селения (и другие люди, живущие за много миль от него) смогли наблюдать грандиозное поражение нигерийской команды по черно-белому телевизору, экран которого был почти сплошь покрыт движущимися пунктирными линиями, словно там, откуда велась передача, бушевала метель. Одному лишь Мусе была известна правда о происхождении Тонго, но он никому ничего не говорил об этом, в том числе и самому вождю. Как закулу, Муса был прямо-таки кладезем мудрости и чародеем, способным выяснять родословную по снам. Проявлением же мудрости закулу было то, что он не считал для себя за честь унижать униженных.

Тонго, прислонившись к шлакобетонной стене, сворачивал самокрутку с ловкостью, неожиданной для его неуклюжих рук и толстых пальцев. Он частенько приходил посидеть в этом здании, во-первых, потому, что сам провел немало времени, участвуя в его строительстве, а во-вторых, оно так и оставалось пустым, незаселенным, и Кудзайи не любила бывать здесь. Сколько времени сможет еще простоять это бетонное строение? Тонго приступил к его постройке в тот год, когда во время урагана, разразившегося в сезон дождей, смыло дамбу у деревни Мапонда, а поэтому ему пришлось перекладывать фундамент. Так сколько же лет прошло с того времени? По меньшей мере пять. И вот теперь это ослепительно белое строение возвышается среди сложенных из земляных кирпичей рондевалов, окружающих по периметру его крааль, а Кудзайи ходит вокруг него, как ребенок вокруг надгробного камня. А все потому, что так распорядилась судьба. И строение действительно превратилось в надгробный камень, под которым лежит то, что могло бы быть, если бы не нелепое вмешательство злой судьбы и так и не родившиеся дети. А что сейчас? Сейчас все должно было бы быть совсем иначе. Однако все осталось как было. Тонго считает, что судьба подобна падающему с дерева плоду манго, когда предостерегающий крик может привести лишь к тому, что поднятое вверх лицо будет сплошь заляпано мякотью перезревшего плода.