Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 4 2013) Страница 15

— Увечья! — хмыкает мама. — Тысячами расстреливали ни в чем не повинных людей, выморили голодом целые губернии, а тут вдруг испугались увечий. Хорошо, пиши дальше: была большая дружная семья, но всех скосило. Отца Василия Петровича не пощадила революция, дядю Юрия Петровича унес голодный двадцать первый год, многие сгинули в неразберихе Гражданской войны, муж, так же как и три родных брата Анастасии Васильевны, погиб в чистках тридцать седьмого года, два сына пали на фронтах Великой Отечественной…

— Что это за кладбищенский реестр? — папа убирает руки с клавиатуры. — Ты что, намерена это кому-то показывать?

— Почему — кладбищенский? — защищается мама. — Я записала то, что она рассказывала. Свидетельство человека, который сам пережил эти ужасы и потерял всех близких. Живет теперь одна-одинешенька с поганой шелудивой кошкой.

— Старуха выжила из ума и несет околесицу! Какие чистки? Чистки проводились в рядах партии. А родственники твоей Анастасии Васильевны неграмотные и политически отсталые крестьяне.

— Как это — неграмотные? И почему крестьяне? Я только что объяснила: принадлежали к духовному сословию.

— То есть классово чуждому, — уточняет папа.

— Хорошо, не нравится слово “чистки”, придумай другое.

— Извини меня, Нинусенька, я ничего не собираюсь придумывать. Ты утратила всякое представление о реальной действительности. У тебя редкостный дар видеть все в черном свете, — изрекает папа . — Данное сочинение годится разве что для истории болезни пациента психиатрической лечебницы.

— Разумеется, редкостный дар! Значит, по-твоему, ничего не было — никакого голода, никаких репрессий, тишь да гладь да божья благодать. Что ж… Любое правдивое слово трактуется как признак безумия. Пускай, мне уже поздно на них оглядываться, недолго осталось... — Мама опускается на табуретку и горестно всхлипывает. — Этой зимы я не переживу… Хочется хоть что-то оставить после себя…

— Извини меня, но песню про твою неминучую скорую погибель, мой дорогой Кисик, мы слышим каждую осень.

— Ты сам не хуже меня знаешь: уничтожали направо и налево, не глядя ни на партийность, ни на образование. Отстреливали, как волков в степи.

Папа вытягивает губы трубочкой и со свистом выпускает воздух.

— Совершенно верно, священников, занимавшихся подрывной деятельностью, арестовывали и ссылали на Соловки. И если ты решила по не вполне ясной для меня причине присоединиться к ним… — Папа умолкает и принимается постукивать кончиками пальцев по краю стола. — Смею напомнить, — произносит он, устремив взгляд в окно, за которым торчат увядшие и пожелтевшие стебли маминых цветов, — что российское правительство, спровоцировавшее переселение греков из Крыма в Приазовье, пальцем о палец не ударило для организации для них мало-мальски сносных условий жизни. Достоверно установлено, что чуть ли не половина переселенцев скончалась в первые годы от голода и болезней. Это злодеяние царизма почему-то ускользает от твоего внимания.

— От моего внимания ничто не ускользает, — не отступает мама. — Было бы глупо начинать историю села Ялта от Адама и Евы. И напрасно ты пытаешься выступать адвокатом этих кровопийц и погромщиков. Да, так оно и было: трех братьев Анастасии Васильевны расстреляли по обвинению в националистическом заговоре — попытке создания на Украине Греческой республики. И это несмотря на то, что двое из них во время Гражданской войны примкнули к красным. Насколько я поняла, греки воевали в основном на стороне красных.

Папа закидывает ногу на ногу, выбивает щелчком очередную папиросу из пачки “Казбека” и закуривает.

— Нинусенька, — произносит он, — меня не интересуют ни факты биографии твоей любезной Анастасии Васильевны, ни тем более ее братьев. Я лишь пытаюсь донести до твоего сознания, что подобное сочинение не только не имеет ни малейших шансов быть опубликованным, но и способно привести к весьма плачевным последствиям. Перепечатывать эту белиберду я, разумеется, не стану. — Он с треском выдергивает из машинки неоконченный лист.

Мама охает и роняет свою рукопись на пол. Я подбираю рассыпавшиеся листочки.

— Если выяснится, что подобный труд, порочащий советский строй и сеющий злостную вражескую клевету, был отпечатан на моей машинке… — Руки у него дрожат. — Надеюсь, тебе известно, что образцы шрифтов всех без исключения пишущих машинок хранятся в соответствующих органах.

— Что ты говоришь! — откликается мама. — Хранятся? Похвальная бережливость. Можно подумать, что я выдаю какую-то великую тайну. Никто и не делал из этого никакого секрета. Вспомни: открытые процессы! Широко освещались в печати. Только младенец может не знать. У тебя, как видно, от страха память отбило. Вечный перестраховщик! Собственной тени боишься.

Папа встает и направляется к вешалке.

— Куда ты? — пугается мама.

— Нинусенька, как я уже отметил… — натягивает пальто и всовывает ноги в калоши, — не в моей власти запретить тебе составлять бредовые статейки. Я только не понимаю, зачем для сбора подобного материала потребовалось ездить так далеко. Милейшая Елизавета Николаевна и вездесущая Анна Моисеевна могут доставить тебе сколько угодно завиральных сплетен и слухов, не отходя от кухонной раковины. И советую тебе… — поглубже нахлобучивает шляпу, — вспомнить наставление мудрого доктора из города Ейска. Побереги свой лучезапястный сустав и не пиши подобной галиматьи. Поверь мне, это избавит нас от многих неприятностей.

— Ничего, не волнуйся за меня. Пишу я правой рукой, а разбита, по счастью, левая, — уточняет мама.

— Жаль, что не обе, — произносит папа, покидая комнату.

— Ты слышала? — сокрушается мама.

— Не обращай внимания, — говорю я. — Он просто завидует тебе. Ему в жизни не написать так хорошо.

— Ты думаешь?..

Нельзя допустить, чтобы она прекратила работу.

— Завидует, а главное, хочет, чтобы ты и впредь полностью зависела от него.

— Но если он отказывается перепечатать…

— Подумаешь — отказывается! Напиши все до конца, а я перепечатаю на своей “Оптиме”. Про нее уж точно никто не знает, и образца ее шрифта не может быть ни в каких органах.

Перестраховщик папа или нет, но совершенно не обязательно втягивать его в это дело. Справимся и без него.

Для десятых классов организовали кружок бальных танцев. Папа оживился, услышав эту новость, и тут же радостно пропел:

Это школа Соломона Кляра,

Школа бальных танцев, вам говор-р-рат.

Две шаги налево, две шаги направо,

Шаг впэрод и две назад.

Кавалеры приглашают дамов!

Там, где брошка, там пэрод.

Две шаги налево, две шаги направо,

Шаг назад и поворот.

Адик Рабинович, я имею выйти,

Я имею выйти, вам говор-р-рат.

Адик Рабинович, вы мне замените,

Шаг впэрод и две назад!

Оплачивает кружок наш щедрый шеф — тридцатый завод, мы сами должны внести всего по двадцать пять рублей. Записались в основном девочки, поэтому руководительница вспомнила про мальчиков из сто сорок второй школы — бывшей мужской. Проявила настойчивость и наскребла в конце концов необходимое число кавалеров. Чтобы не возникало никаких обид и препирательств, выстроила нас по росту, мальчики против девочек, и разбила на пары. Я, разумеется, в нашей шеренге оказалась первой, и мне достался высоченный лохматый и носатый медведь из сто сорок второй. Действительно Мишка косолапый — носки огромных ног вместе, пятки врозь.

— Если кто-то воображает, что мы будем разучивать тут танго или, упаси бог, фокстрот, то он ошибается, — предупреждает руководительница. — Запрещенных буржуазных танцев здесь не будет.

Мы и не ждали. Нам предстоит разучивать чопорный величественный полонез, галантный менуэт, медленную лирическую мазурку, благопристойную польку и веселую кадриль. Буржуазными указанные танцы никак невозможно назвать, скорее уж они относятся к эпохе феодализма.

Кадриль — замечательный танец, живой и захватывающий, но никаких развратных прикосновений руководительница не допустит. Нарушители будут беспощадно изгоняться из зала. Разве что иногда в виде исключения, скажем, при повороте, кавалер может на секундочку положить руку на талию барышни. При условии правильного поведения руководительница обещает напоследок обучить нас вальсу — в его благородном целомудренном виде: девушка и молодой человек не пытаются заключиться в объятия, а как воспитанные люди соблюдают положенную дистанцию между телами.