Амели Нотомб - Серная кислота Страница 15

Вечером за столом царило тягостное смущение.

– У нас, надо полагать, Тайная вечеря? – сказала МДА-802.

Панноника рассмеялась и вытащила из кармана шоколад:

– Она взяла шоколад, преломила и, раздавая ученикам, сказала: «Приимите, ядите: сие есть Тело Мое».[4]

– Он не так трясся над своим телом, – съязвил мужчина, который ее ненавидел.

– Поэтому я не Он, и вы не Иуда, который был трагическим и необходимым персонажем.

– Но Он хоть спасал людей!

– Вы обвиняете меня в том, что я не Христос? Фантастика!

– Не далее как вчера вы обещали, что никто из нас не умрет! – возмутился мужчина.

– Так оно и будет.

– И как же вы это сделаете? С того света, что ли, нас станете защищать? – спросил он.

– Не торопите события. Я еще не умерла.

– Ваше требование могут запросто выполнить. У вас есть дар убеждения, знаете ли.

– Я и рассчитываю, что его выполнят.

– Как же вы тогда спасете нас? – взвился он.

– Спасение как шоколад: оно вам положено, верно?

– Хватит умничать, – сказал мужчина. – Понятное дело, наши души не такие возвышенные, как ваша. Однако любой из нас на вашем месте согласился бы на предложение Здены, чтобы спасти остальных.

– Вы бы согласились и за куда меньшую цену, – отозвалась Панноника.

МДА-802 чуть заметно вздрогнула.

– Ну да, – продолжал мужчина, ничего не поняв. – Мы простые люди, человеки, и знаем, что приходится иногда пачкать руки.

– Руки? – переспросила Панноника, подчеркивая несуразность сказанного. – Я предпочла бы не слышать, что бы вы сделали на моем месте. На моем месте – только я одна, никто на место другого встать не может. И когда кто-то ради вас идет на смертельный риск, на который сами вы не способны, не воображайте, будто можете его понять, и уж тем более судить.

– А кстати, зачем идти на риск? – перебила МДА-802. – То, что предлагает Здена, ничуть не опасно.

– Я бы навсегда утратила уверенность, что в этой сфере жизни мое желание – единственный закон. Больше мне нечего добавить, – заключила Панноника.

ЭРЖ-327, сидевший до сих пор как в столбняке, наконец заговорил:

– Вы знаете, до какой степени я разделяю ваши взгляды, Панноника. Но, когда вы сегодня утром сделали свое заявление, мне стало страшно. Я ужасно боюсь и впервые не могу вас понять.

– Единственное, о чем я прошу как о последней милости, это поговорить о чем-нибудь другом.

– Как мы можем говорить о другом? – воскликнул ЭРЖ-327.

– Тогда я оставляю за собой право молчать.

В полночь, не договариваясь, Здена и Панноника встретились.

– Ты знаешь, что тебя ждет? Ты знаешь, как это происходит, приведение приговора в исполнение? Ты знаешь, что будет с твоим маленьким хрупким телом?

Панноника заткнула уши и подождала, пока губы Здены перестанут шевелиться.

– Если я завтра умру, это будет ваших рук дело. Если я завтра умру, вы каждый день будете говорить себе, что обрекли меня на смерть только за то, что я вас отвергла.

– Неужели я настолько непривлекательна?

– Вы не более и не менее привлекательны, чем другие.

Здена просияла, как будто услышала комплимент. Панноника поспешила добавить:

– Зато методы, к которым вы прибегаете, в моих глазах лишили вас привлекательности навсегда.

– Навсегда?

– Навсегда.

– Тогда какой мне смысл спасать тебе жизнь?

– Чтобы я жила, – сказала Панноника, которой вдруг стало смешно.

– А мне это зачем?

– Я же ответила: чтобы я жила.

– Мне с этого никакой пользы.

– Неправда! Мысль о моей смерти вас ужасает. Вам просто необходимо, чтобы я продолжала жить.

– Почему?

– Потому что вы меня любите.

Надзирательница, оторопев, посмотрела на нее, потом прыснула и зажала рот рукой, чтобы никто не услышал.

– Смело!

– Разве не так?

– Не знаю. А ты меня любишь?

– Нет, – твердо ответила Панноника.

– Ну и нахалка!

– Вы меня любите, в этом нет ни моей, ни вашей вины. Я не люблю вас, тут тоже никто не виноват.

– И поэтому я должна тебя спасать?

Панноника вздохнула:

– Мы так ни к чему не придем. Ну напрягитесь же, постарайтесь понять, вы вели себя низко. Сейчас есть возможность это исправить, не упустите же вы такой шанс…

– Зря теряешь время. Даже если существует ад, плевать мне, что меня будут там жарить на сковородке.

– Ад существует, и мы как раз там.

– Меня лично это устраивает.

– Вы считаете, мы познакомились в идеальных условиях?

– Не будь «Концентрации», я не узнала бы тебя никогда.

– Благодаря «Концентрации», вы не узнаете меня никогда.

– В нормальной жизни такие, как ты, не общаются с такими, как я.

– Неправда. Я всегда готова была общаться со всеми.

– И что? Я бы вряд ли тебе понравилась.

– Точно больше, чем сейчас.

– Не разговаривай со мной так, словно я тебе противна.

– В вашей власти все изменить: вы можете совершить подвиг, освободить узников и положить конец кошмару.

– Это не принесет мне твоей благосклонности, выражаясь твоим языком.

– Зато принесет вам мою дружбу и восхищение. Вы узнаете, что это такое, вам понравится. Мне больше нечего сказать. У вас есть ночь, чтобы придумать план.

Панноника удалилась уверенным шагом. Больше она не в силах была скрывать смятение и страх.

Оставшись одна, Здена поняла, что у нее нет выбора.

Устроить побег нереально. Она надзиратель, а не служащая технического отдела и не может отключить сигнализацию.

Надо раздобыть оружие.

До утра она не смыкала глаз.

Панноника тоже не спала.

«Я сошла с ума, нельзя было так рисковать. Впрочем, так и так умирать. Я приблизила свою смерть, вот и все. Но зачем, зачем я это сделала? Ведь я умирать не тороплюсь».

Она стала вспоминать, что любила в жизни. Мысленно послушала любимую музыку, вызвала в памяти тонкий запах гвоздик, вкус серого перца, шампанского, свежего хлеба, радостные минуты с дорогими людьми, воздух после дождя, свое голубое платье, лучшие книжки. Все это было прекрасно, но…

«То, что мне больше всего хотелось испытать, я не испытала!»

Она еще вспомнила, что очень любила утра.

Наставшее утро возмутило ее. Оно оказалось таким же легким, как любое другое. Это было предательством.

Предательством был свежий, прохладный воздух – что, интересно, происходит по ночам, отчего воздух по утрам всегда становится таким новым? Что это за еженощное искупление? И почему оно не даровано тем, кто его вдыхает?

Предательством был этот непередаваемый свет, обещание чудесного дня – заставка, которая лучше идущего за ней фильма.

Как сказал кто-то, вся радость дней в утрах.

В последнее утро своей жизни Панноника чувствовала себя обманутой.

Заключенных, как обычно, построили на плацу, чтобы огласить имена приговоренных.

Часть пятая

Передача шла в прямом эфире, и публика это знала. В углу экрана было написано: «Прямое включение».

«Концентрация» собрала максимально возможное количество зрителей – сто процентов населения. Ее смотрели абсолютно все: слепые, глухие, отшельники, монахи, уличные поэты, малые дети, молодожены, кошки и собаки. Другие каналы прервали свои программы, чтобы сотрудники тоже могли посмотреть.

Политики, сидя перед телевизорами, сокрушенно качали головой:

– Какой ужас! Мы должны были вмешаться!

Завсегдатаи баров, нависая над стойкой, не отрывали глаз от экрана:

– Ее казнят, точно, вот увидите. Подонки! Куда смотрят политики? Надо было запретить это безобразие! Нет больше ни морали, ни нравственности во власти, вот все, что можно сказать.

Благонамеренные излагали свои благие намерения, скорбно склонившись перед телевизором:

– Страшно, просто страшно! Черный день человечества! Но мы не имеем права отворачиваться, надо смотреть: мы должны будем выступить свидетелями этого кошмара, держать ответ. Мы не из тех, которые потом говорят, будто ничего не знали.

Арестанты в тюрьмах смотрели и зубоскалили:

– И это мы у них злодеи? Не нас сажать надо, а тех, кто устраивает такое паскудство!

Но продолжали смотреть.

Влюбленные, чистые души, поставив телевизор на тумбочку возле кровати, смотрели, нежно прижавшись друг к дружке под одеялом.

– Как все-таки далек от нас этот грязный мир! Любовь – наша крепость!

Накануне оба, дождавшись, когда другой отлучится по нужде, схватили пульт и быстренько проголосовали.

Кармелитки смотрели молча.

Родители показывали передачу детям, пользуясь случаем объяснить им, что такое «плохо».

В больницах смотрели пациенты, расценивая, видимо, свой недуг как оправдание.

Рекорд лицемерия побили те, у кого не было телевизора. Напросившись смотреть «Концентрацию» к соседям, они бурно негодовали: