Васко Пратолини - Постоянство разума Страница 15

– Типография крохотная, – говорит Милло, – он один там управляется со всей работой, ему нужен мальчик, главным образом для разных поручений… Откровенно говоря, я уже все уладил.

За то лето я изучил все: и как работает печатный станок, и как обращаться с литерами и наборной доской, и как сверстать визитную карточку, бланк или воззвание. Я этим увлекся, но не слишком привязался к делу – не мое это ремесло. Трудно было себе представить хозяина лучше бедняги Каммеи. Он ходил в куртке, вечно залитой чернилами и вином, страстно увлекался лото, играл на скачках, покупал билеты футбольной лотереи, всегда нуждался в деньгах, жил среди постоянных семейных неурядиц.

Настал октябрь, и я стал ходить в техническое училище. Снова вернулся я к речке Терцолле, к Армандо и Дино. Лишь потом я понял, что, сам того не зная, пережил решившие мою судьбу месяцы. Бывает, бросишь невзначай в землю косточку, а вырастет персиковое деревцо.

10

Армандо был моим подчиненным, а Дино – уже в ту пору – настоящим другом, школьным товарищем. Еще в давние времена прогулок в саду у крепости, которые в моей памяти связаны с исчезновением синьоры Каппуджи и смертью Лучани, мы вместе с Дино заключили союз с солдатами-неграми. Не жулики, не чистильщики сапог – мы просто «little friends»,[10] беззаботные мальчишки, которых с ними сравняла дружба; еще больше нас сблизил непостижимо быстро усвоенный жаргон американских солдат… «You no go»[11] – предупреждали мы их, когда проститутки вместе со своими покровителями намеревались обобрать их до нитки или подсунуть денатурат вместо виски, а не то и мочу вместо пива (как случилось однажды с Томми Уотсоном, черным-пречерным: он напился до бесчувствия, так и не поняв, чем его угостили).

– Хуже, чем Томми из Иллинойса, – говорим мы, когда кто-нибудь из «стариков», толкуя о преимуществах демократической системы, вдруг решает, что в «новых исторических условиях не исключена возможность прихода к власти трудящихся классов просто путем завоевания большинства в парламенте». Причем это, боже упаси, не реформизм, а лишь «аспект революционной диалектики».

Хуже, чем Джесс Буйе из Колорадо – тот самый, что непременно хотел переспать с Бьянкиной, хоть она и говорила: «Завтра ложусь в больницу – сифилис есть сифилис, ничего не попишешь, зато сегодня успею наградить еще нескольких. Впрочем, разве я не от них заразилась?»

– Хуже, чем Боб Джонсон, куда хуже, чем Энне Ипсилон из Гарлема, – говорит Дино. – Тебя в тот вечер не было. Шпагат выманил у него сто долларов за медную цепочку.

Дино, как тогда у норы, постоянно заглядывает мне в глаза. У него глазищи зеленые, большие, как у девчонки: взглянет на меня – и опустит их. Нет, это не условный знак, просто переглядываемся, чтобы показать, что поняли друг друга. Он то ласков, то драчлив, не так, правда, силен, как Армандо, но уж, конечно, не слабей меня. А станешь с ним бороться – падает на обе лопатки, упрешься ладонью в ладонь, чтобы померяться силами, – его рука повиснет, как тряпка, побежим вперегонки – он остается позади, всего за несколько метров до цели. «Нет у тебя рывка, – говорю я, – духа тебе не хватает».

Он всегда дает мне свой окурок для последней затяжки, так же как потом всегда будет протягивать зажигалку. Лежа на отмели я всегда читаю вслух похождения Бесстрашного, а Дино, пристроившись за моей спиной, слушает и через мое плечо разглядывает рисунки, в то время как Армандо скучает и мечтает о том, как откроет большой трактир. Он всегда усаживается чуть поодаль, вечно готовый к бунту и побегу, и заявляет, что Супермен-Нембо, Кид-Кларк Кент и Бэтман и Робин[12] вообще никогда не жили на свете.

– Никакой Луизы Лэйн никогда не было, это одни выдумки, зато какую девочку я нашел!

Я хожу уже во второй класс технического училища. Армандо остался в школе на второй год. Мы с Дино носим свои первые «взрослые» куртки и первые джинсы (Иванна разрешила по случаю окончания школы). «В этих штанах ты совсем такой же, как другие мальчики… Но раз и дядя Милло согласен, то что я могу? Вырастить тебя и только. От сидения в кассе спину так ломит…»

Дино давно уже покончил с учебой. Помогает теперь отцу у прилавка «Souvenirs of Florence».[13] Говорит, что ходит в вечернюю школу, нас догоняет.

Зима. Мы сидим под навесом, вокруг зеленеют одни лишь мрачные кипарисы. Вдали видна покрытая снегом вершина горы Инконтро, снег, должно быть, и на вершинах Монтесенарио и Монтеченери и на самой макушке Морелло, что неподалеку от них. Под лучами солнца сверкает полоска снега.

Только что прошел дождь, потеплело, туман рассеялся. Синьора Дора дала нам пригоршню жареных, почти обугленных каштанов. Мы вышли на шоссе, забрались в кабину грузового «доджа», покуда оба водителя обедали у Чезарино.

– Расскажи все толком.

– Она и вправду согласна.

Мы словно внутри крепости. Ветровое стекло запотело. Я сижу за рулем, Армандо мы устроили посередине – пусть только попробует от нас скрыть. Со стен кабины нам улыбаются лица кинозвезд, вырезанные из журналов.

– Я ее вот так же близко видел, – клянется Армандо, – но мне еще не удалось.

– А что?

– Вас ждал, чтоб с ней справиться, она влюблена в тебя, – и он показал на Дино. – Говорит, ты высокий, совсем уже мужчина. Она гречанка, зовут ее Электра, лет ей примерно столько же, сколько нам, но выглядит взрослой. Работает на фармацевтическом заводе, часто ходит за покупками.

В тот вечер у фармацевтического стояли трое заговорщиков. На Электре был зеленый, туго стянутый поясом плащ, она шла на высоких каблуках, как на ходулях, держа в руке зонтик. Приблизившись, она поздоровалась с Армандо, словно в знак благодарности, но глядела только на Дино.

– Привет, – сказала она ему, а на меня попросту не обратила внимания. Дино пристально посмотрел на меня, я промолчал: это означало, что я принял все как должно.

У Электры губы накрашены, ресницы подведены.

– Это ты Дино?

– Да, но я вместе с ними.

– Армандо я знаю, а это кто?

– Это Бруно. Он мой друг. Настоящий парень.

– Хорошо, но я бы хотела поговорить с тобой. Проводишь меня?

Дино вернулся через полчаса.

– Все правда, она согласна, – сказал он.

– Вот видишь! Вот видишь! – повторял Армандо.

– Но только со мной.

– Вот видишь! Вот видишь!

– Но где? В такое время года? – спросил Дино. Не дожидаясь нашего ответа, он обратился к Армандо. – Я вот что придумал: покуда зятья ужинают, в хлеву не бывает ни души!

– Что? У нас в хлеву? – Армандо возмутился. – А если накроют?

Пришлось пригрозить, что если он струсит, то ни сегодня, ни когда-либо вообще я не стану решать за него задачи. Так я поборол его страх.

Я был знаком с женщинами из крепости, женщинами, которых разруха военных лет и голод выгнали на улицу. Голод во время расцвета несбыточных надежд и неосуществимых иллюзий – вплоть до самой утопической мечты о браке с американцем и отъезде в Иллинойс или Колорадо. Такие уж были времена, когда с гор, из тюрем, из лагерей истребления возвращались люди, чистые духом, с сердцами, горячими, как само солнце; когда люди, прошедшие школу революции, несли идеи, которые должны были взбудоражить старый мир, переделать его на новый лад, чтобы наконец-то добиться справедливости на земле. Но иные из них дали себя уговорить, сложили оружие и начали ту игру в ораторское искусство, в которой последнее слово принадлежит раздающимся время от времени автоматным очередям, теперь направленным против них же.

Вряд ли хоть одна из этих женщин разбогатела. Эти слепые жалкие кротихи жили в обществе, где царят звериные законы и где устроить свою судьбу так, как сами того пожелают, могут лишь те, кто обладает ловкостью и беспощадностью тигра или коршуна. С годами они все глубже увязали в трясине, если не погибали, как, например, Бьянкина, та самая, что заражала сифилисом цветных солдат. Возможно, ее убийцы до сих пор ходят среди нас. Сначала ее придушили, а потом, надругавшись над трупом, забили песком и галькой рот, ноздри, уши… Кто знает, стала ли она жертвой своих же дружков или какого-нибудь осатанелого садиста? Труп Бьянкины нашли на лугу Белларива, лицо ее было страшно искажено, один глаз открыт, словно смерть, исказив ее черты зловещей гримасой, сама испугалась дела рук своих.

А чем краше судьба их подруг мирного времени, тех, что, едва стемнеет, шатаются у вокзала или бродят по парку Кашине, подобно часовым, стерегущим мощи святых и героев в нишах Орсаммикеле?

Толкаясь среди солдат-негров, проезжая мимо них на своем мотоцикле, я слышал непристойные речи проституток, понимал, что этой броней цинизма они защищаются, как морские ежи своими острыми иглами, видел, что грубость в них перемешана с нежностью и покорностью своим покровителям, тем, кто их поддерживает и дает им силы жить. Да, соглашаясь с подобной участью, эти существа теряют право на наше милосердие и жалость. Правильно, должно быть, поверхностное на первый взгляд суждение Дино; его приговор жесток, ясен и обжалованию не подлежит: