Уокер Перси - Ланселот Страница 15

День выдался неудачным. С утра моросило и дул ветер, а потом разразилась настоящая буря с ливнем. Однако экскурсантки все равно появились, как минимум тысяч пять, бродили, оставляя на хрупкой поблекшей мебели шматы грязи и лужи на коврах. «Красотки», стоя опереточной стайкой, приветствовали гостей с галереи и в конце концов вымокли — косметика потекла, волосы развились.

Вернувшись с работы, я въехал через служебные ворота, припарковался и пошел к черной лестнице, которая вела в отделенную от туристов канатами жилую часть дома, и мои мысли были просты и лапидарны: поскорее проскользнуть мимо туристов и «красоток», не наступить в грязь и посмотреть новости, выходившие в 5.30. Новости! Господи, что в них было такого важного? A-а, помню. Все гадали, кого следующего убьют. И, конечно же, следующего убивали. Вот она — очередная волна сладкого ужаса, которую мы так ждали. То был конец 60-х, и все уже привыкли, что акты насилия происходят с определенной периодичностью, спешили домой с тайным упованием на то, что промежутки между ними сократились, так что едва финальный акт — убийство — совершался, все это немедленно отражалось в новостях: почетный караул, похороны, убийство во время похорон, — люди следили за этим, как за развратным актом, достигающим пика, следили с пересохшими губами, отвисшей челюстью, немигающими выпученными глазами, а по окончании испытывали чувство чуть ли не собственной вовлеченности в разврат.

В те дни я жил только ради новостей, экстренных сообщений, ради неотрепетированного тона и заикающегося голоса репортера.

Когда, помахивая кейсом (а что в нем было? литровая бутылка «Дикой индейки»[55] и «Вечный сон»[56] в твердой обложке), я завернул за угол галереи, то взгляд мой остановился на одной из «красоток». Или, скорее, она поймала мой взгляд, и я понял, что мне от нее не оторвать глаз. Она так же промокла, и косметика у нее растеклась так же, как у остальных, но ее это не удручало. Она стояла, опираясь ладонями сведенных за спиной рук на оштукатуренную стену, а крестцом на руки, и раскачивалась, закидывая голову и отталкиваясь руками от стены. Под грязным подолом кринолина мелькнули босые ноги. Короткие волосы мокрыми запятыми прилипли ко лбу, но на висках держались — жесткие и пружинистые.

— Вы кто, наверное, хозяин?

— Что? А? — должно быть, переспросил я глуповато. Помню только, что ошалело стоял со своим кейсом, не догадываясь спрятаться от дождя.

— Разве не вы хозяин Бель-Айла?

— Я.

— Вы, стало быть, Ланселот Лэймар.

— Верно.

— Я думала, вы совсем другой. — Она все так же раскачивалась и дергала шеей, как тринадцатилетняя, хотя ей было уже двадцать три или двадцать четыре — многовато для роли костюмированной статистки.

— А какой?

— Вроде помятого Сида Блэкмера или хнычущего Хэнка Джонса. — Позже выяснилось, что это актеры, и она с ними знакома, по крайней мере, так она утверждала. Я о них никогда не слышал, а теперь и вовсе не вижу актеров в упор.

— Кто они?

— Вы больше похожи на мерзкого Стерлинга Хейдена — южанина, брюнета и негодяя Стерлинга Хейдена в полосатом нанковом костюме.

— А он кто?

— Стерлинг Хейден был, да весь вышел: содержит теперь матросский бар в Макао.

— Спасибо за комплимент. — Дождь постепенно унимался, но все же я вошел на галерею, чтобы не мокнуть. — А вы просто очаровательны. Впрочем я устал, и мне надо что-нибудь выпить, так что пойду в дом.

— Я промокла, замерзла, и мне тоже надо выпить.

Я посмотрел на нее. Она не была красивой — ничего общего со Скарлетт О’Хара[57] (остальные красотки вовсю старались на нее походить — вульгарные улыбочки и всякое такое, — но они тоже были некрасивы и вообще выглядели, как кошки, хуже — как мокрые кошки…). Рот у нее был великоват, лицо лоснилось и казалось укороченным — или это оттого, что она закидывала голову назад, отталкиваясь от стены? Высохнув, ее упрямые жесткие волосы так и просили их потрогать, проверить упругость завитков (как я любил потом брать ее за волосы обеими руками и потряхивать ей голову в приступе шутливой ярости). Дождевые капли от ее волос отлетали. А руки какие большие! Она назвала свое имя, и мы почему-то обменялись рукопожатием — ее ладонь, возникшая из-за спины, была теплой, широкой и усеянной прилипшими кусочками штукатурки. В следующий раз мы встретились на приеме в Новом Орлеане (мне пришлось туда приехать за чеком, которым турфирма расплатилась за использование Бель-Айла, и снова обменялись рукопожатием, при этом она умудрилась пощекотать мне ладонь указательным пальцем. Я даже испугался.

— В Техасе это означает то же, что в Луизиане? — спросил я.

Она озадаченно отстранилась. Сказала, что нет. У нее была стройная хрупкая шея и крепкая спина. Впрочем, я забегаю вперед. Тогда мне бросилась в глаза то ли наигранная, то ли действительно присущая ей странная такая ироническая демонстративность в выражении чувственности — помню, меня даже передернуло, но эта ее бравада обратилась всего лишь шуткой, когда она, наконец, открыто и прямо на меня взглянула. Еще я тогда заметил синеватый отлив кожи у нее под глазом и то, как темнели ее веснушки. В то время я еще не знал, что это значит. И тем не менее я понял, что ее веснушки как-то связаны с чувственностью и наигранными шуточками на эту тему.

Какая странная вещь любовь! Мне кажется, я любил тебя за столь же странные вещи: потому что несмотря на всю твою замкнутость, неумеренность в питье и похотливость, в тебе было что-то хрупкое, изящное и женственное. Иногда мне хотелось схватить и сжать в объятиях твое костлявое тело — тебя это не шокирует? Мальчишкой я часто брал тебя за руку — просто чтобы почувствовать, какой ты тощий. Позже мы никогда не прикасались друг к другу. Возможно, мы были слишком близки.

Она обхватила руками свои обнаженные плечи и вздрогнула.

— Я говорю, я бы тоже не прочь выпить.

На миг я задумался.

— Господи, что вы хмуритесь? Во, он еще и губы кусает! Такое ощущение, что вам предстоит речь держать перед присяжными. А что, мне нравится, как вы в нерешительности кусаете губу.

— А это будет нормально?

— Конечно, нормально.

— Ну, пошли. — Мне кажется, я взял ее за руку. Мне хотелось снова потрогать эту теплую, с ямочками, ладонь. В результате, во второй или третий раз в жизни, я сошел с проторенного пути — я уже тогда был человеком привычки, изо дня в день делал одно и то же, — взял ее за руку, подхватил другой рукой чемоданчик и повел назад к служебному проезду, а оттуда в голубятню, подальше от туристов, прислуги и родни, потому что зайти туда мог разве что Эллис, хранивший в нижнем ее помещении садовый инвентарь. Конечно, тогда там еще не сделали ремонт и полно было всякого хлама, зато там было уютно и сухо.

— Тепло! Сухо! — Она захлопала в ладоши, а я расчистил место и выволок старый диванный матрац, чтобы сесть. — Да помогите же снять эту чертову штуку! — Могу поклясться, мне показалось, что она сказала «суку», но нет, это было где-то между, точно как она сама была где-то между Техасом и Новым Орлеаном.

Провалиться мне на месте, если этот несчастный кринолин надо было снимать вдвоем! Один крючок сзади — и он упал, а она тем временем уже воевала с чем-то, напоминавшим жакет, так что в конечном итоге осталась в трусиках и корсете — да, думаю, это был корсет — в потеках и пятнах полинявшей фиолетовой и зеленой краски, что делало ее похожей на арлекина. Помню, я тогда подумал: это только она так хороша в трусиках, или всех женщин они так украшают? И еще: с чего это нашим предкам такие прелестные изгибы бедер, живота и зада взбрело в голову превращать в шарж, скрывая то турнюрами, то кринолином. Что это — непостижимая глупость женщин или злая шутка мужчин?

Она села, сдвинула грязные ступни, разведя колени и положив на них руки, и уставилась в потолок.

— Это для голубей было?

— Для голубей было выше. Там до сих пор несколько их осталось. Послушайте. — Из люка с железной лестницей доносилось приглушенное воркование, но по крыше снова начал барабанить дождь, заглушивший звуки.

Я открыл лежавший между нами кейс и достал оттуда сорокапятиградусную «Дикую индейку», мягкую, как весеннее солнце. Марго снова захлопала в ладоши и громко рассмеялась — и тогда я впервые услышал этот ее лающий, ухающий смех, который она издавала, когда была действительно рада.

— Вот это да! — закричала она, как бы обращаясь к невидимым голубям наверху. — Вы все это специально подстроили?

— Нет, я просто не мог оставить ее в офисе, уборщик точно бы до нее добрался.

— Ух ты! Надо же, как здорово! Вау, скат!.. — или что-то в этом роде — не помню точно. Зато я помню, что в этих двух-трех восклицаниях различил обертоны, заглушающие ее изначальный техасский акцент: что-то привнес педагог по сценической речи, что-то — новоорлеанский уличный говор (в тот год в моду вошло восклицать «Вау, скат!»); кое-что она переняла от Уинстона Черчилля (редкими проблесками), а что-то — даже от Эдуарда VII[58] (наконец-то). Или то был Ронни Колмен? Тогда я еще не слышал, как она срывается и сквернословит, будто бурильщик с нефтепромысла.