Арман Лану - Когда море отступает Страница 15

Он ей осточертел этим своим «номером», с которым он, вероятно, часто выступал по квебекскому радио и эпатировал своих товарищей.

Валерия проводила по песку ребрами ладоней, проводила осторожно, чтобы не попортить лак на ногтях.

— Не ройте песок! Не нужно рыть песок!

Сейчас голос у Абеля был уже совсем другой — хриплый и задушевный.

Растроганная, она послушалась Абеля, затем медленно поднялась. Теперь она стояла над ним, четко вырисовываясь на фоне неба, элегантная в своем купальном костюме цвета сливы, на котором были вышиты герб, красный с голубым, и слово: АТЛАНТИКА.

О да, это и впрямь была женщина из Атлантиды! Та, которая так долго диктовала свои законы мужчинам. Его отец был участником первой мировой войны, он, Абель, участник второй, оба воевали, чтобы спасти свободу, чтобы спасти человечество от смертельной опасности нравственного растления, а женщины Атлантиды воспользовались этим и захватили их континент. Мужчины, одержавшие победу в Европе и Японии, возвращались домой побежденными, — кроме баб, они так ничего и не успели повидать ни в Европе, ни в Японии, и бабы их победили! Еще немного — и эти напористые матроны окончательно поработят их. В каком-то смысле матриархат не менее опасен, чем коричневая чума.

Валерия застегнула свой шлем и упругой походкой поспешила к морю.

Девочки ловили рыбу. Наиболее смелые играли с волной, дразнили ее, бежали за ней, а как только другая их настигала, с визгом мчались к берегу. Родные дочери Евы! Охотниц среди них нет! Амазонок среди них нет! Все эти девчонки отличались неуклюжей грацией молодых кобыл, и на всех были красные купальные костюмы. Жалкие приморские маки! Боже! Что ты сделал с их отцами! Отцы спят в песке. Какой-нибудь малыш, роющийся в нем, нет-нет да и выкопает белый оскал челюсти, сомкнувшейся на последнем крике. Боже мой! И ведь все это мои братья!

Абель, взметнув брызги пены, вбежал в радужные переливы солнечного света. А потом он бесконечно долго шел к далекой полной воде, медленно передвигая ноги, мощные свои форштевни, выставив грудь бушпритом. Жак здорово плавал! Счастье его, что он хорошо плавал, счастье, а то ведь… Счастье? Э, да не все ли…

VI

Потрескивают голубоватые вспышки. Плещется невидимое море. Они — внутри некой губки.

— В Саутгемптоне скука, — рычит Жак, — но я бы дорого дал за то, чтоб вернуться!

— Ради Дженнифер?

— Ну, конечно, ради Дженнифер! Я же с ней встречался!

— Я тоже, — говорит Абель.

Но Жак не слышит.

Шум нарастает. Можно подумать, что прямо над ними мусоропровод. Отец Дженнифер — торговец из старого города, проживает близ городской стены, рядом с «Отелем Тюдор». Дженнифер — перезрелая девица, кожа у нее молочной белизны, она похожа на одну из тех красоток, каких писал Рейнолдс, питает слабость к молодым военным; ее добродетель закаляется на огне беспрестанных ухаживаний, а за ней кто-кто только не ухаживает: и пехтура, и матросня, и Томми, и канадцы, и французы, и поляки! Мать, типичная английская housekeeper[12], установила за ней неусыпный надзор. Эти дно силы находились в состоянии равновесия до тех пор, пока в игру не вступил красавец Жак. «А ведь этот скот и правда красив!»

— Она еще девушка, — говорит Жак.

— Угу, — смущенно отзывается Абель.

— Я проверял.

Возвещающее зарю молочно-белое пятно, в котором есть что-то омерзительное, расширяется. К берегу с волны на волну движется баржа — слышны частые вдохи и выдохи ее дизель-мотора.

Жак достает из кармана вересковый «Денхилл» — трубку истинного джентльмена.

— Это Дженнифер мне подарила.

Абель берет трубку, переворачивает ее, а затем, сильно побледнев, молча возвращает. Жак набивает «Денхилл». Кто же это курит в пять утра? На палубе завзятые игроки все еще режутся в покер. Бывают дни, когда почту не пропускают. Запертые казармы, инструкции, вытверживаемые наизусть, боевые учения, подготовка к высадке — все это держит нервы в неослабном напряжении. Люди искусственно подогревают в себе удаль. Их бьет лихорадка, ламаншская лихорадка.

— Вот уже два месяца, как я перестал понимать, кто я: малый или девка, — говорит один парень.

— Ты на сколько старше меня? — спрашивает Абель Жака, а сам думает об этой шлюшке Дженнифер.

— Я родился в двадцать четвертом. В мае двадцать четвертого. Валерия старше меня на год.

Да, ведь у него еще Валерия! Вот тип!.. Оба таращат глаза, как дети, которым не хочется идти спать. Они уже видели в губчатом небе — сначала при свете бомбардировки, потом при свете зари, закутанной в грязные простыни, — всевозможные фигуры, случайной игрою этого света рожденные, слышали шорохи и отдаленный гул. Воздушный налет начался, как раз когда баржа застопорила. Земля — изумленная великанша — приподнимается. Серое сменяется сизым.

— Высадимся торжественно! — замечает Ти-Руж.

— Ногами вперед, старичок!

Симеон боится смерти. Он сознается в этом так откровенно, что эта откровенность есть уже признак смелости.

— Матросы и те болеют, — добавляет он с отвращением.

— Ты блевал? — спрашивает Жак, яростно посасывая трубку.

— Нет.

— Так чего ж ты хнычешь?

А между тем Симеон говорит правду. Матросы и те болеют!

— Куда делся Птижан?

Птижан — лейтенант, квебекский адвокат с девичьим лицом. В двадцать пять лет он выглядит как «сын полка», команду подает женским голосом. Вокруг них говорят по-английски. Шоды выделены в особый отряд связи при английском полке. Небо начинает приобретать цвет подсиненного белья. Уже можно различить море. Жак впивается зубами в черенок новенькой трубки — наверно, ему жжет язык. Но он еще подбадривает Абеля:

— Не делай постного лица!

Абель не отвечает. Историю с Дженнифер он ему не забудет! А между тем Жак-то знает, что Абель и Дженнифер… Что-то еще, помимо стыда, мешает Абелю говорить: странная тишина. Вот уже несколько минут, как они принимают участие в немом фильме: кадр всякий раз запечатлевает вспышки, похожие на вдруг расцветшие причудливые пионы, но слышно при этом лишь могучее дыхание Ламанша. Внезапно все побережье приподнимается, распадается, дробится и вновь опускается, каким-то чудом собирая свои куски. Опять гремит гром! Они приветствуют оглушительными криками «Ура!» бомбардировщики, которым предстоит разрушить пресловутый Атлантический вал.

У Абеля щеки впали, на висках пот; он снимает каску. Лоб оказывается до странности чувствительным к холоду. Им выдали новые каски — нечто среднее между старинным английским «тазом с подбородником» и американским «футбольным мячом». Абель глотает пилюлю от морской болезни. Баржа наполняется водой, гнилой водой. Они вычерпывают. Не помогает. Тогда вступают в дело салатницы касок. То выпрямляешься, то наклоняешься, низко опустив голову, едва не упираясь носом в дно, и от этого тебя позывает на рвоту.

Линия огня, всего несколько минут назад разрушавшего побережье, переместилась. Суда подходят ближе к берегу. На баржу обрушиваются фонтаны брызг. Плавающий танк, доставленный сюда транспортным судном, это сказочное чудовище в нелепой резиновой юбке, неуклюже скользит по слизистой воде; в башне виден голый до пояса человек.

— Дональд Дак, — говорит один из англичан в таком восторге, точно он сидит в кино.

Покряхтывая на волнах, танк ползет, словно краб. Он в самом деле похож на Дональда, утенка Де-Де! Внезапно взрывается огненный апельсин, и непрочный бурдюк лопается. Башня пикирует на нос. Человек уже в воде. Другой, скорчившись, вылезает из узкого отверстия. Показался третий — видны только голова и плечи, — он делает отчаянные усилия. Корчась в отвратительных судорогах, танк идет ко дну. К барже медленно приближается масляное пятно. У Абеля текут слезы, он держит в руках бумажный мешочек, которым его с материнской заботливостью снабдило интендантство, но его рвет мимо, он швыряет мешочек, в бешенстве трясет испачканными руками и скрючивается над кипящей водой.

Абель и Жак дружили в Англии, дружили и беззлобно соперничали: во-первых, в любви, и тут торжествовал Жак, а во-вторых, в спорте, и тут победителем был Абель. Потом их разделила Дженнифер. Их разделила трубка, которую эта дрянь подарила Жаку. Абель поглаживает свою трубку, которая лежит у него в кармане, но показать ее не решается. Сейчас, в это мутное раннее утро, дружба между ними восстанавливается, несмотря на трубку и на юную буфетчицу, благодаря огненному апельсину, благодаря масляному пятну на воде, благодаря танку, пошедшему ко дну.

Плывут низкие облака, утыканные кричащими чайками. Канадцы приветствуют снаряды свирепой бранью. Баржа, истерзанная этой чертовой боковой качкой, конца которой не предвидится, дает крен. Как это ни странно, с рассветом видимость еще уменьшается от взрывов, дымов и водяных брызг. Солнце выпрыгивает огромным красным, окутанным ватой шаром — солнце госпиталей. Канадцы перешептываются, охваченные тем волнением, какое испытывали при виде солнца первобытные люди.