Сандро Веронези - Спокойный хаос Страница 15

Как на это реагируют люди, для меня не имеет особого значения, хотя именно это самое удивительное во всей истории. Обо мне уже знают все, еще и потому, что я это не скрываю, да и как такое скроешь, разве можно скрыть тот факт, что весь день ты просиживаешь перед школой? Здесь об этом знают все: и учителя, и вахтеры, и родители, и бармены, и продавцы в газетных киосках, и полицейские — тот, что дежурит утром, даже место на стоянке для моей машины оставляет; реакция этих людей — смесь уважения и сострадания, но поскольку мы близко не знакомы, никто из них не берет на себя смелость как-то комментировать мое поведение, они даже не заговаривают об этом. Я нахожусь здесь с восьми утра до половины пятого, и для них это нормально. Может быть, сказал я себе, они считают меня важной особой: неожиданно я сделал открытие, что быть директором одной из компаний pay TV[20], абонентами которой они являются, очень даже престижно. И если после смерти жены ты повел себя как-то странно, но явно безобидно для окружающих, — каждый день во дворе школы дочери ждешь, когда она выйдет после уроков, — тебя спасает твой престиж: в глазах этих людей он имеет немалое значение. Естественно, это неправильно. Было время, когда и я, как все, боролся против такого положения вещей, но до сих пор все осталось по-прежнему. Если себя так ведет человек, относительно богатый и влиятельный, как, например, я, странности его поведения оправдывают и относятся к ним с уважением, если же на это отважится, ну скажем, разнорабочий, его сразу же заподозрят в чем-то нехорошем. Может быть, я и ошибаюсь, хорошо бы, чтобы это было так, это значило бы, что мы не зря боролись, но, по-моему, все осталось по-прежнему. Я это вижу и чувствую по себе: простой человек ведет себя так, словно я оказал ему честь своим здесь присутствием. Посторонние — не проблема.

Несколько по-иному реагируют на это дело мои друзья и родственники, их отношение еще более поразительно. Ведь между нами доверительные отношения, и они этим пользуются: им кажется, что это дает им законное право задавать мне вопросы, возражать мне, разубеждать меня, и все же, поговорив со мной несколько минут, они отказываются от своих попыток переубедить меня. И те, что приезжали ко мне сюда, и те, что ограничились разговором по телефону, быстро смирялись с мыслью, что я буду по-прежнему ждать свою дочь возле школы. Странно, насколько просты некоторые вещи: они с этим просто-напросто согласились, и все. Я прекрасно понимаю, что сначала все подозревали, что я рехнулся, и первая попытка общения со мной была простая проверка: не поехала ли часом у меня крыша? Но крыша у меня не поехала, и отвечая на их вопросы, говоря чистую правду, я им это доказывал. Я сижу здесь и не делаю ничего плохого, я не запустил работу и по-прежнему слежу за своим внешним видом, не пренебрегаю ни одной из моих обязанностей, и у меня даже есть, можно сказать, бессрочное разрешение моего шефа, о горькой судьбе которого, впрочем, еще никто не знает. И они просто вынуждены были согласиться с существующим положением вещей. Несколько дней подряд мне приходилось повторять одни и те же слова огромному количеству людей: и моей секретарше, и моему брату, и моей свояченице Марте, и тете Дженни, и моим двум коллегам, Еноху и Пике — и надо же, даже мой отец позвонил мне из Швейцарии, он забеспокоился, что это со мной происходит. С каждым из них я объяснился только один раз, и никого мне не пришлось убеждать дважды, по-видимому, мои аргументы оказались для них достаточно вескими. Более того, у меня даже создалось впечатление, что успокоившись, они стали мне немножко завидовать, почти все. А создалось у меня такое впечатление потому, что я их хорошо знаю, знаю, что никто из них не чувствует себя вполне счастливым, хотя, может быть, в последнее время их преследует какое-нибудь неблагоприятное стечение обстоятельств, и это осложняет их жизнь, но мне об этом неизвестно. Однако они не сомневаются, что я страдаю, но в этом-то они и ошибаются, им даже в голову не может прийти, что это не так. Сначала они воображают себе, что я, как бомж, торчу перед школой дочери, но потом, убедившись, что я в здравом уме и, что уже совершенно для них неожиданно, наслаждаюсь тишиной и покоем этого места, начинают задумываться о собственных огорчениях, и о том, как было бы хорошо, если бы и они тоже могли обосноваться в какой-нибудь точке планеты и вкусить там хоть немного покоя, стоит только им решиться на это, сделать что-то такое, типа: «Я остаюсь здесь, а вы можете продолжать и без меня». Но это не то, что сделал я, а только то, что хотели бы, но не могут сделать они. Они мне завидуют именно в этом смысле.

Хотя, может быть, я преувеличиваю и ошибаюсь в главном: взять, к примеру, моего брата, как мне кажется, он все еще озадачен создавшимся положением вещей, и вполне возможно, что душеспасительные разговоры он оставил на потом, когда приедет в Милан (он все еще живет в Риме), потому что не раз убеждался, как трудно со мной спорить даже с глазу на глаз, по телефону это делать абсолютно невозможно.

С другой стороны, если я и преувеличиваю, то только потому, что за прошедшие два дня случилось такое, что у меня просто в голове не укладывается: мне пришлось пережить два довольно странных, даже по-своему жутких, визита. Один вчера, а другой сегодня утром. Вчера меня посетил мой коллега Пике, а сегодня утром ко мне приезжала свояченица Марта. Они уже были у меня несколько дней тому назад, и, как и все остальные, приезжали, чтобы удостовериться, что с моими умственными способностями все в порядке. Марта, правда, потом приехала еще раз. Как-то после обеда она привезла детей, и мы стали ждать, когда Клаудия выйдет из школы. Однако это были абсолютно нормальные визиты. С Пике мы обсудили ситуацию, сложившуюся в нашей компании, а с Мартой мы говорили о семейных делах, строили планы на отпуск и обсуждали вопросы, связанные с наследством Лары. Нормальные дружеские визиты. Но вчерашнее и сегодняшнее были не обычные посещения, нет-нет. Необычна была цель этих визитов. Они приезжали не для того, чтобы поболтать со мной, поддержать мне компанию или развеять последние сомнения насчет моей умственной полноценности. Они приезжали пострадать. И Марта, и Пике, да и Жан-Клод тоже приезжали ко мне, чтобы прямо во дворе этой школы со слепым упорством выплеснуть на меня свою боль.

Пике приехал ко мне вчера около половины третьего на такси под проливным дождем. Он сел в машину рядом со мной и какое-то время молча смотрел на меня, стараясь улыбаться. Даже в обычных условиях у него глаза параноика: зрачки мечутся из стороны в сторону, а веки быстро-быстро трепыхаются, как крылья у птиц, когда снимается вспугнутая выстрелом стая, а взгляд какой-то исступленно-скорбный, это взгляд человека, которому угрожает серьезная опасность. Безобразность его лица, обычно скрывающаяся за агрессивной элегантностью его одежды и суровыми и непреклонными выражениями, которые он ему придает, сейчас обнажилась во всей своей неприглядности: истерзанная угрями кожа, абсолютно безгубый рот, чрезмерно выпуклый, как у казуара[21], лоб, надо же, как точно подметила Клаудия, а мы с Ларой и не знали, кто это такие, казуары, но взглянув на рисунок в ее учебнике по естественным наукам, убедились, что она была права. Итак, Пике смотрел на меня, а я разглядывал его: он явно был чем-то напуган. Наконец, он спросил, можно ли ему рассказать о своих личных делах. Я ответил, что да, но, по правде говоря, мне это не показалось естественным делом, потому что мы с Пике никогда не разговаривали на личные темы. Более того, если в прошлом и было что-то личное между нами, так только его, всячески выказываемая, неприязнь ко мне из-за того, что директором назначили меня, а не его. Он начал распускать мрачные пророчества насчет моей карьеры в компании, абсолютно необоснованные, впрочем, но, должно быть, уж очень впечатляющие, потому как некоторые стали называть меня Dead Man Walking[22]. Прошло какое-то время, и отношения между нами наладились, он даже извинился передо мной, а в дальнейшем оказался, надо сказать, очень честным и преданным сотрудником, но близких отношений между нами никогда не было, чтобы так вот, запросто, разговаривать о своих личных делах. Тем не менее, я ему сказал: «Да». Что же еще мне оставалось делать? Тогда он зажег сигарету и немного помолчал, как бы взвешивая свою последнюю возможность ничего мне не рассказывать. Потом заговорил: вкратце изложил ряд уже известных мне фактов, то есть то, что два года назад он ушел от жены и сына к молодой и красивой дизайнерше, по имени Франческа, что жене это страшно не понравилось, и она затеяла с ним ужасную судебную войну, что сынишка воспринял это еще хуже, у него появились нарушения психосоматического характера (об этом, по правде говоря, я не знал) и что, несмотря на все это, он со своей дизайнершей счастлив, как никогда раньше не был счастлив в своей жизни. У нас в офисе все знали эту историю и по-разному ее комментировали, разумеется, за глаза. Он поведал мне еще несколько эпизодов из бесшабашной жизни с Франческой, рассказал, как каждую ночь они занимались чисто африканским сексом, что привело его к возрождению. Что ж, не нужно быть гением, чтобы понять, куда он клонил, рассказывая мне о своем личном деле. И все же, честно говоря, я бы никогда в жизни не угадал то, что Пике готовился мне поведать. Еще какое-то время он растекался словом по древу, описывая мне во всех подробностях переходный период от фазы слепой страсти к более осознанному и зрелому чувству к своей возлюбленной, — важный шаг на пути к решению жить вместе. И об этом мне было хорошо известно, потому что, когда мужчина бросает жену и уходит к молоденькой женщине, все всегда и у всех происходит одинаково, не раз мне приходилось выслушивать такие же истории. Но он упорно рассказывал мне обо всем этом, не забывая упомянуть о подлостях, которые чинила бывшая жена, о том, как кровью обливалось его сердце, когда он видел, как сын дергается в тике и заикается, и, наконец, о том, как по мере того как Приближающееся Великое Слияние порождало брожение среди сотрудников в офисе, на своем рабочем месте он испытывал все возрастающее чувство фрустрации.