Петер Ярош - Тысячелетняя пчела Страница 15

Он подошел к жене, обнял за плечи, ущипнул за щеку.

— Ишь надумал, старый дурень! — оборвала она его, но улыбку с лица стереть не сумела. — Лучше бы инструмент проверил, косы отбил — сенокос на носу.

— Работа не убежит, а трава и подавно! — улыбнулся он жене, — Вот музыки на свете мало!

Она лишь на миг прижалась к нему, улыбнулась, а потом выскользнула из рук и убежала. Но ее догнал и перегнал мужнин веселый, гортанный смех.

11

Пилька Дудачова никак не могла дождаться, пока ее дочь Мария проснется и выйдет из каморки. Громыхала в сенях ведрами, кряхтела, громко кашляла, шлепала ногами по полу, но Мария не высовывалась.

— Что ты тут расшумелась? — накинулся на Пильку муж, Яно Дудач. — Оставь девку в покое, пускай выспится! Небось воскресенье!

— А ты не лезь, куда не след! — обрезала Пилька мужа. — Знай свое дело, а в наше не суйся! Коль девка умеет по ночам невесть с кем колобродить, — повысила она голос, чтоб разносилось подальше, — так пускай и вовремя вставать научится!

— Как это невесть с кем? — подивился Дудач. — Ведь она с Само Пихандой ходит.

— Ну и что? Тоже мне важная птица!

— Самко-то? Да ведь он парень хоть куда. Ремесло в руках, на каменщика выучился, в работе толк знает…

— Ай-я-яй! Вот уж чем удивил! — оборвала Пилька мужа. — А про то не соображаешь, что их в семье трое и жалкий клок поля придется на троих делить? А?!

— Да ты разума решилась! Начисто ей-ей! — изумился Дудач. — Ну, а двух старших дочерей ты как выдавала? По четверо, по пятеро детей в доме, и то так не блажила. Тебе что, захотелось, чтобы к твоей младшенькой помещик из Пешта подкатил?

— То прошло и быльем поросло! Теперь найдутся и единственные дети, вдовцы и то сватаются, да одинокие!

— Пошла ты со своими вдовцами! — гаркнул Дудач на жену. — Девка пусть лучше век не выходит, а за этого твоего мозгляка заразного не отдам! Не было борделя, в который он бы в солдатах не заглянул. Жена у него сама себя порешила, а теперь чтоб дочь моя за ним приглядывала? Чего ради? Из-за жалкого клочка поля? Слепая курица, вот ты кто! Никогда, ясно тебе? Никогда!

— Ну ладно, ладно! — унимала Пилька мужа. — Нечего поносить ни землю, ни меня… Не заслужила небось, — шмыгнула она носом, утерла слезу. — Хочешь для родного дитяти как получше, вертишь и так и сяк, а ты вон что…

— То-то же, поменьше бы вертела!

Скрипнули двери каморки, и выскочила из них развеселая Мария. Остановилась в кухне между родителями.

— Опять ругаетесь? — улыбнулась им. — А день-то какой нынче хороший!

— Хвали день по вечеру, — одернула ее мать.

Дудач, скручивая цигарку, вдруг зашелся в кашле. Дернул ногой, шумно двинул стол, но тут же водворил его на место.

— Вы на меня сердитесь, мама? — прижалась Мария к матери.

— Да — ну! — Мать отстранила ее.

— Что вам опять не по душе?

— Так вот знай, — не сдержалась Пилька, — скажу тебе, что меня мучит. Таскаешься с Само Пихандой, перед людьми с ним крутишься, а он ни-ни! Что ж не женится, коль в открытую срамит тебя? А?! Пойду-ка я к нему да спрошу, что он себе думает…

— Нет, мама, нет! — Мария схватила мать за руку — та уж было идти наладилась. Дудач за столом удивленно поглядел на жену и так сильно затянулся цигаркой, что на конце ее докрасна разгорелся табачный уголек. Он вышел из-за стола и остановился в дверях, опершись рукой о притолоку. Жена испуганно покосилась на него.

— А вот и пойду! — сказала Пилька упрямо.

— Нет, мама!

— Иду!

— Мы уж сговорились! — вырвалось у дочери.

— Сговорились? — опешила Пилька. — Так, значит, сговорились, — пробормотала она и опустилась на стул.

У Яна Дудача пробежала по лицу улыбка. Он вышел в сени, напился воды. Сел на высокий порог сеней, весело потягивая цигарку.

— Да, сговорились! — повторила дочь. — И о свадьбе тоже.

— Когда же играть ее собираетесь?

— После осени, самое позднее — в начале декабря, когда Самко со стройки воротится…

— А хорошо ли ты подумала? — опять слезливо хлюпнула Пилька. — Не жалеть бы после…

— Не заводись опять! — зашумел из сеней Дудач.

— А ты помалкивай! — бойко отбрила его Пилька.

— Подумала, мама! — сказала Мария.

И слезы затуманили ей глаза.

Женщины молча переглянулись и кинулись друг к другу в объятия… Плакали, всхлипывали и нет-нет да и переговаривались.

— Страх божий! — заметил со смешком Дудач. — Вот-вот впору цветы слезами поливать, — добавил он, сплюнул злобно сквозь зубы и выбрался из дому. День был так ошеломительно ясен, что чуть было не свалил его с ног, когда он вышел на придомье.

12

На Петра и Павла вызревает в Липтове трава. Холодный и дождливый май, переменчивое начало июня, но теплая и парная вторая его половина сделали свое дело: травы на лугах стремительно вытянулись, разрослись, созрели, отцвели и вытряхнули семена. Сельчане готовились к сенокосу. Каждый, у кого было хоть два клочка пажити, взялся за косарный инструмент. Крестьяне разважничались, надулись от гордости и спеси — ведь их ждала почетная работа, при которой можно и умение выказать. Ремесленники, смиренно подчинившись круговороту природы, запрятали под верстаки свои промыслы и опять на короткую пору стали землеробами. Пооглядев еще раз косовища, косари укрепили на них ручки, чтоб не вихляли и на самом твердой отаве. Вытащив польские, австрийские и немецкие тонко кованные косы, они били камнем по острию и, склонив чуткое ухо, определяли по звуку твердость стали. Чем выше и пронзительнее отзывалась дрожащая коса, тем больше морщинок сходило со лба косаря. Осмотрели они и прочий инструмент: отмычки, кольца, клинья, железные колки, обушки, оселки и роговые футляры — осельники. Пожалуй, не было косаря, позабывшего заготовить ошметки кожи, которые при надобности засовывались в кольца косы, чтоб как следует скрепить ее с косовищем, или во фляжку налить сто граммов уксусу, который на твердой отаве подливался в осельник; сталь тогда мягчела и оселок лучше точил. После полудня, за час, за два перед выходом на луга, женщины собрали еду в мужские рюкзаки: отрезали копченого окорока, завернули две-три колбаски, с трудом сбереженных, положили сала, хлеба, крупы, логазы[11], лучку и зелени петрушки. Бережно налили палинки в трехсотграммовые фляги. Кувшины наполнили простоквашей и старательно заткнули пробкой. Курильщикам не забыли сунуть сигарет, табаку и бумаги. В картошке, моркови, корешках петрушки тоже недостатку не было. А у кого нашлось, сунули в рюкзаки и кусок овечьего сыра, и горку брынзы. И лишь потом женщины облегченно вздохнули.

Снарядились на луга и Пиханды. Мартин и двое его сыновей попрощались с женщинами в кухне. Потом вскинули на плечи рюкзаки и вышли на придомье — там уже стояли прислоненные к стене косы. Весело подхватили их и опять взглянули на женщин.

— Грабли забыли! — вскинулась Кристина.

И впрямь… Кристина вбежала в амбар и вынесла оттуда пяток грабель. Само и Валент поделили их меж собой.

— И носилки возьмете? — поинтересовалась Кристина.

— Тащи! Пожалуй, справимся! — решил отец.

Кристина вынесла двое носилок — Мартин Пиханда взвалил их на плечо.

— Ну, приглядывайте за всем! — повернулся он к женщинам, улыбнулся обеим и зашагал.

— Ступайте с богом! — Мать проводила их до самой дороги и только тогда глубоко, с облегчением вздохнула.

Пиханды шагали рядком. Из многих дворов выходили косари. Где один, где двое, а где и трое, четверо. За околицей они сбивались в группки. Их было не перечесть. Шли неторопко, многие покуривали, заводили долгие разговоры. Не спешили, потому что солнце еще высоко и за два-три часа без натуги можно дойти и до самых дальних лугов. Знали: сегодня им не косить. Приготовят ужин, покурят, поговорят у костров — и все. Первые два-три дня проспят в пустых сенниках. Но с лугов не уйдут, покуда не выкосят их подчистую, не высушат сено и не сложат его в сенники. Лишь бы погодка выдалась, дождь бы не припустил. Устремляя взоры к небу, многие высматривали, не блеснет ли крест на костеле на закатном солнце, не окрасились ли зори, летают ли птицы высоко и как поют жаворонки. Не один из них взвешивал, мозговал про себя или вслух, долго ли еще продержится погода, простоит ли ведро. Но ничто вроде не предвещало дождя, нигде не погромыхивало — и все шагали спокойно, в добром расположении.

А женщины остались дома одни. Для них косьба — пора большой страды, необычайной жертвенности и напряжения. Вечером нужно для всех наготовить еды, накормить скотину, поросенка, кур, подоить коров. Ложились поздно, вставали рано, ведь утром надо сызнова кормить и обряжать домашних животных, выгонять коров на пастьбу, а потом терпеливо часа два, а то и все три шагать на луга с фриштыком для косарей. Целый день они сгребали, ворошили, укладывали сено в бабки, а под вечер снова проделывали долгий возвратный путь домой, чтобы загнать коров, вернувшихся с пастбища, подоить, задать им корму. И опять стряпали, кормили, убирали. И так каждый божий день, пока косьба не кончалась, целые ватаги женок с белыми узлами на спинах брели поутру на дальние луга, а вечером возвращались в деревню. Так проходила неделя, другая — они худели, загорали и становились нежнее. В час обеденного роздыха жены жались к мужьям, гладили их заросшие груди и приглушенно шептали им в уши робкие слова. Не одна пара как раз тогда-то и отправлялась к роднику за водой через самые густые заросли и возвращалась куда позже обычного. Выкручивались по-всякому: то, мол, родник замутился, то луг на Блесах ходили смотреть или, дескать, нашли гриб — большой да гнилой, вот и искали другие; изворачивались, обманывали, но все понимали, в чем дело, и лишь хитро ухмылялись. Оно и не диво, что многие дети рождались в марте или апреле. Но и это было к добру: месяц-другой родильницы приходили в себя и после Петрова дня, глядишь, уже снова спешили на луга. В дни сенокоса, а потом и жатвы, они крепли, набирались сил и по осени способны были управиться даже с самой тяжелой работой: копали картошку, молотили цепами зерно, пособляли в лесу. Только похороны, свадьбы, крестины на короткие, а зима на более долгие сроки избавляли их от страдных работ. Но вот на исходе года проносилось рождество, год обламывался на Сильвестра[12], и уж новый перескакивал богоявленье[13], — они успевали поперещипать все легонькое гусиное перо, напрясть льна, наткать полотна и ковров, — и у них уже снова дрожали от волнения руки: не терпелось поскорей, как только стают снега и оголится поле, блаженно запустить их вместе с семенами в рыхлую землю. После весенних работ, пахоты и сева, когда жены приходили на подмогу мужьям, они опять в короткой, быстро пролетающей передышке готовились к новому покосу…