Марина Голубицкая - Два писателя, или Ключи от чердака Страница 15

— Я думала, ты узнаешь тарелки.

— Я с этих тарелок не ел. А грязные тарелки она вилками перекладывала, чтоб дно не запачкать, — он смеется. — Что морщишься? Тоже так делаешь?

— Делаю, когда нет горячей воды. На даче. А что ж ты сплетничаешь, как баба?

— А я, Ирина, может, и есть баба. Мы ж не знаем, кто мы есть, пока не умрем.

В перерыве он громко ругал спектакль, все от него отвернулись, я подошла:

— Ну, что? Горе от ума?

Он вдруг успокоился, посмотрел усталыми глазами:

— Я выпил пятьсот граммов водки. Скажи, что здесь может нравиться? Почему это называется театром? По–моему, это цирк.

Я принялась объяснять, что я‑то больше люблю цирк, чем не случившийся театр: шест у папы на лбу, мальчик лезет, а располневшая мама в боа и бикини не сводит с мальчика глаз…

Вот и все. За окошком туман и тьма. Лучше и не гадать, во сколько вернемся. До часу ночи наш автобус развозил по домам местных артистов, теперь мы едем среди спящего леса. В салоне горит желтый свет, неяркий, какой–то старомодный. Неутомимый Розенблюм горланит песни, ему вторят Нетребко и тот, весь в черном, из Питера. Бог мой, уже два часа ночи! Автобус мерно покачивает, я прикрываю глаза и итожу свидание. Один комплимент, ставший уже привычным: «Этот свитер к твоим глазам идет». Один насмешливый возглас, когда я выбежала на сцену с розой: «Браво, Иринушка, браво, бис!» А подлость с карнизом считать за знак внимания?.. С меня вмиг слетает усталость. Проверить бы, сердится ли Лариса. Я поворачиваюсь к ней, встав коленями на сиденье, и извещаю, что ее предсказания сбываются, я что–то впечатала в свой компьютер, занялась творчеством. Лариса отвечает мирно и мерно. Я стесняюсь писательницу Леру и жду, что она подключится, мои речи предназначены для нее. Лера подключается, говорит остроумно и точно, мы начинаем с ее рассказов и будущей книжки, быстро скатываемся на анекдоты про Эльвиру, я увлекаюсь, шляпа съезжает мне на глаза — и я въезжаю в ночной город на коленях, спиной вперед, радуясь новому сближению.

36

Автобус кружит и кружит по улицам, пока шофер не сообщает с безразличьем крупье:

— Я ведь город не знаю, я — каменский.

Чувство ответственности тут же переполняет всех мужчин и старших женщин. Никто не ищет кратчайший путь. Все соревнуются в благородстве и составляют списки льготников, все сходятся на том, что детей — детей Розенблюма! — в первую очередь. Детям четырнадцать и пятнадцать, они мирно спят, их отец помалкивает, но мы, выбрав маршрут справедливости, делаем первую петлю. Это похоже на карманную игру «закати шарик». Путь наш подобен траектории шарика: мы периодически приближаемся к центру и неизменно откатываемся на окраины. Заправляет всем Джемма Васильевна, она хочет остаться на посту, пока стулья не вернутся в Дом актера. Мой дом, увы, рядом с Домом стульев — я завидую тем, чья луза по дороге. Выходят Чмутов с Ларисой и Лерой. Выходят Майоровы, обещая позвонить Лене… В полчетвертого лжестудиец басит, что ему в пять утра ехать в Питер.

— Потерпите, еще женщин не развезли, — стыдят его, — Джемме Васильевне вообще на Уралмаш.

— Что–то я не припоминаю такого рейсика… Вы уверены, что самолет в ровно пять?

Я смотрю на часы: полчетвертого! Пугаюсь, что у деятелей культуры что–то не в порядке с хронометражем. Как у моей Зойки. Начинаю привычно нервничать:

— Регистрация уже идет! Выходите, ловите машину. Ловите машину, здесь дешевле, чем в Питере. Вы опоздаете на самолет!

— Да мне на поезд! — не выдерживает он моей заботы. — Я здесь рядом живу. Просто обидно уезжать…

Ага, не такой уж он и питерский. Может, женщина его ждет?.. Интересный мужик.

— Возьмите вещи — мы же поедем мимо вокзала.

Он раскалывается.

— Пять часов — это по–московски!! По–местному в семь. Прошу, довезите до дома, здесь близко!!

Наш автобус, как дилижанс из мопассановской «Пышки», заполняет тягостная атмосфера презрения. Мы подвозим питерца молча, сдержано отвечаем на его «мерси», облегченно вздыхаем и вновь возвращаемся в центр. Я решаюсь:

— Теперь высадите меня.

— Ирина, — волнуется Нетребко, — я отвезу тебя вместе со стульями.

— Не надо со стульями, у нас охраняемый двор. Здесь всего квартал, я сейчас выйду.

— Я себя никогда не прощу… Заворачивай, Вася!

Во дворе светится щит «Охранное предприятие ЕГЕРЬ». Хозяин «ЕГЕРЯ» живет в нашем доме, он и воздвиг эту будку с вывеской. Замок в калитке выломан, охранник спит, окошко светится, в окошке — чайник. В подъезде темно, безопасно и грязно, здесь живут пенсионеры и алкоголики. Приходится перешагивать через лужи. Режиссер провожает меня до квартиры. У дверей я благодарю за спектакль, он оживляется:

— Если бы спонсоров найти… На гастроли… Может, Леонид?

В спальне подозрительно тихо. Пробираюсь на цыпочках.

— Ну, Ирина Борисовна, ты даешь…

— Как ты? Волновался?

— Пока Майоров не позвонил… Мы–то нормально, а Лелька закашляла. Твоя мама звонила: не пропустите пневмонию.

— Почему пневмонию?

— Ну ты что, свою маму не знаешь? Ложись скорей, я уснуть не могу.

Через день я встречаю Чмутова в школе, на его щеке кровавым полумесяцем алеет шрам. Он издали ловит мое удивление:

— Да я в темноте о железяку — вишь, как кстати: мне как раз на телевидении выступать. В передаче «Мой Пушкин».

Но в передаче шрама не видно: он играет арапа, вымазав черной краской лицо.

37

…Что за роман я затеяла? Герой не влюблен, влюблена героиня, но она себя бережет. Перебирает словечки, как старушка воспоминания, подглядывает в книжки, как подросток. Кому это интересно? Даже подруге нечего рассказать: «Людочка, сегодня один писатель по телевизору…»

С Людочкой нас свел академический институт — мое первое место работы, но не первый академический институт. Первый был в Москве, в аспирантуре, шеф работал в здании с мемориальной доской: «Здесь в 1921 году впервые сделано рентгеновское обследование грудной клетки В. И. Ленина». В институт требовался допуск, его оформили к середине лета, когда вся Москва задыхалась в асфальтовом пекле. Общежитие опустело. Я проходила к лифту мимо кухни, где Джариат, аспирантка из Дагестана, готовила плов.

— Куда это ты собралась, дорогая? — приветствовала она меня. — Встань–ка на свет, к балкону встань, а? Смотри: просвечивает. Ты же никому работать не дашь.

— Джариат, там одни академики.

— Академиков пожалей, а? Как тебя Леня отпускает?

По дороге я купалась в Москве–реке. Не вытираясь, надевала сарафанчик, с мокрых волос текло по позвоночнику, но пока я добиралась до института, все высыхало, даже носоглотка. Я стояла, распахнув глаза, абсолютно сухая и счастливая, а лейтенант КГБ сличал меня с фотографией. Молодые офицеры дежурили в каждом корпусе, я бегала мимо них на машину и не могла не заметить, что нравлюсь им всем.

— Ириша, ты свободна в субботу вечером? — спросил однажды старший, с обручальным кольцом. — Ребята пригласить тебя хотели…

— Я ведь замужем…

Институтские ЭВМ были включены в сеть Центра управления полетом, и если по радио объявляли, что СССР отправил станцию к Венере, я в институт не шла: машины заняты. Я торопилась написать диссертацию, но шеф любил неспешно беседовать за чаем. Он рассказывал, как отмечали здесь полет Гагарина — в полной уверенности, что лет через десять отметят высадку на Луне. Когда я прибегала с криком о помощи, шеф благодушно улыбался:

— Ири–и–иночка… Для начала — здравствуйте. Как дела?

— У меня перфокарты замяло!!

— А у меня комплименты. Но вам, а не вашим трудам.

Шеф программировать не умел, а институтские мэнээсы не скрывали, что женщины в науке нужны лишь для атмосферы, и не спешили раскрывать секреты. Я боялась при них ляпнуть глупость и до ночи просиживала под дверью машинного зала, чувствуя себя, как первоклассник, которому не показали, где буфет и туалет.

Однажды, вернувшись совсем уже поздно, я застала в общежитии картинку: на столе, словно в операционной, лежала курица. Леня натолкал в нее диких яблок и зашивал живот. Рядом сидел голодный Гоша, объясняя теорию катастроф, Гоша был уверен, что хороши лишь те теории, которые можно объяснить на пальцах.

— Вот смотри, тень бутылки, отсвет донышка… Каустики.

— Угу, — Леня не поднимал глаз, у него была слишком короткая нитка.

— Ну и целуйся со своей курицей! — Гошка, хлопнув дверью, выскочил в коридор и забрался под потолок.

Это было его любимое баловство: забираться в коридоре под потолок, упершись руками–ногами в противоположные стенки. На этот раз он висел там рекордно долгий срок, Ленька ходил под ним на кухню и обратно, наверное, Гошка жульничал и отдыхал — нам пришлось вертеть у него под носом готовую курицу.