Димфна Кьюсак - Полусоженное дерево Страница 15

«Хм-хм», – только и сказал, как обычно, отец.

Когда полицейский ушел, отец тихо выругался.

– Ишь тихоня, черный негодяй! – выругался, уходя, полицейский.

– Что такое негодяй? – спросил Кемми.

Отец раздвинул в улыбке губы, обнажив ряд ровных белых зубов, смешно сморщил нос, словно собирался зарычать, и весело сказал:

– Скоро узнаешь, сынок. А теперь иди делай уроки, чтобы, став взрослым, иметь такую работу, когда никто не посмеет назвать тебя таким словом.

Мальчик понимал, что негодяй – это плохой человек, но он не знал значения этого слова. Грампи лишь покачал головой, когда он спросил его об этом.

Кемми всегда жалел, что все еще не научился разводить огонь без спичек, одной заостренной палочкой, как это делал Грампи. Ведь когда разжигаешь костер, как Грампи, то кажется, будто он твой собственный, а если от спички, – то это уже совсем другое дело.

Грампи умел многое, и Кемми старался подражать ему, и в особенности он завидовал тому, как Грампи мог бросить бумеранг и заставить его вернуться обратно. Грампи рассказывал, что когда он был еще ребенком, не больше Кемми, он уже умел бросать бумеранг и ловить кенгуру в прыжке. Но показать, как это делается, Грампи не мог, потому что вокруг уже не осталось кенгуру.

Кемми, конечно, больше нравилось жить с Грампи, и он очень горевал, когда отец забрал его из резервации. Но лачуга среди деревьев, в которой жил дед, была совсем не такой крепкой, как их домик, который не пропускал ни дождя, ни ветра и в котором было всегда светло от солнечных лучей. В лачуге Грампи и бабушки ветер и дождь гуляли свободно, там было темно и низко, нельзя было даже встать во весь рост. Когда бабушка заболела и Грампи пошел к управляющему пожаловаться на лачугу, тот только накричал на него:

– От меня не жди на ремонт ни денег, ни материалов. Дом у тебя еще приличный, вы, чернокожие, слишком уж хорошо стали жить. У твоего отца и деда вообще не было никаких домов, так ведь? Подумаешь, ветер гуляет в доме или дождь мочит вещи. Да и вообще, какие у тебя там вещи? Готов поспорить на последний доллар, что дождю и мочить-то нечего.

Рассказывая это бабушке, Грампи сплюнул на огонь, будто там сидел сам управляющий, которого он потихоньку называл «белым буйволом». Потом стал рассказывать мальчику о прошлом, когда у аборигенов еще не было денег. Все они выходили тогда на охоту с бумерангами и копьями. Сами добывали себе пищу, а вечерами собирались у костра и устраивали танцы – корробори. Иногда Грампи брал свою дудку – диджериду, – начинал играть, бабушка принималась хлопать в ладоши, а другие старики неуклюже танцевать.

Чаще всего аборигены в резервации голодали. Продуктов, которые они получали, не хватало, нередко к концу месяца продукты портились, и их могли есть только собаки. Управляющий с круглым красным лицом садился на грузовик, объезжал резервацию и, не останавливаясь, нажимал на сигнал, созывая население. При этом он обычно кричал:

– А ну, пошевеливайся, богом обиженная Кэт!

– Ты что, одним глазом совсем ничего не видишь, Банги?

А у Грампи, который никогда не торопился, он спрашивал:

– И кого ты из себя корчишь, старик? Уж не короля ли этих черномазых?

Все говорили управляющему: «Да, сэр» и «Слушаюсь, сэр», хотя потом, собравшись у костра вечером, забавлялись, передразнивая его.

Каждый месяц, когда начинала ощущаться острая нехватка продуктов, управляющий привозил на тележке бадью с какой-то странной мешаниной, которую он называл овсяной кашей. Грампи говорил, что жена управляющего варила эту жижу из мухи и воды, добавляя немного сахара.

Управляющий брал большой половник, похожий на жестяную кружку, укрепленную на палке, и, стоя возле бадьи, разливал кашу по мискам. Капли этой жижи падали на землю, и ее тут же жадно, вместе с пылью, слизывали собаки. Случалось, что вместо сахара в кашу клали соль, и тогда после еды всем очень хотелось пить.

Однажды Грампи попытался было выстроить аборигенов в одну линию, чтобы не было толкотни и не разливалась каша, но управляющий заревел на него:

– Ты кто здесь такой, паршивый ниггер, чтобы отдавать приказы? Я здесь хозяин, ты этого разве не знал? Если я еще раз увижу, как ты расталкиваешь людей, я тебя быстро утихомирю. Считаешь себя важной персоной из-за того, что твой негодяй-сын помешался на профсоюзах, да?

Бабушка, Грампи и мама рассказывали ему истории, которые он запоминал и знал наизусть, а когда он сам начинал их рассказывать, как будто сам принимал в них участие, все начинали смеяться, ерошили ему волосы и говорили:

– Ну, а уж это ты придумал, малыш, тогда тебя здесь еще не было.

А иногда говорили так:

– Ты был слишком мал, чтобы все это помнить.

Но он действительно помнил, как стоял возле толпы людей, старавшихся пробиться поближе к тележке с кашей, и слышал, как они кричали неистовыми голосами:

– Налейте мне, босс!

– Сюда, в эту миску, босс. У меня четверо детей, босс.

– Налейте мне, босс, у меня двое ребятишек!

– Дайте мне, босс! У моей жены маленький ребенок, он еще сосет грудь.

Грампи никогда не кричал, он стоял молча и лишь держал свою миску выше других. И вот однажды управляющий протянул к нему свой половник, но вылил из него кашу не в миску, а прямо деду на голову и закричал:

– Ну, как тебе нравится, ниггер? Поменьше болтай языком, а то еще раз получишь.

Все захохотали, а Грампи только выставил вперед нижнюю губу и поднял миску еще выше. Управляющему пришлось налить ему два полных половника каши.

Рассказы Грампи были всегда интереснее историй учительницы. Она читала им про белых детей, у всех у них было много всевозможных вещей, о которых аборигены и не слыхали. Поэтому такие рассказы Кемми не трогали.

Грампи был куда умнее учительницы. Кемми ни разу не видел, чтобы Грампи понадобилась книжка, если он хотел что-нибудь рассказать. И он мог часами рассказывать свои собственные истории. Это были истории об аборигенах, живших давным-давно, еще до прихода белых, когда вся Австралия принадлежала только аборигенам. От этих рассказов в горле у Кемми щемило, сердце билось сильнее, и они глубоко западали в душу. Кемми помнил их даже во сне.

Мама страшно сердилась, узнав, что он прислушивается к болтовне деда. Отец почему-то на этот раз тоже не стал ей возражать, а сказал как-то странно:

– Кем, твоя мама, хоть и ходит в миссию, но права. Такие рассказы в наше время совсем не для мальчика-аборигена. Ты бы лучше побольше слушал о черных людях, живущих в других странах, например, в Америке или в Африке. Там черные теперь уже научились не подчиняться приказам белых.

Почувствовав приятный запах дыма, Кемми живо представил себе свой дом и плиту во дворе, где мама готовила обед из продуктов, полученных по пайку на ферме. От этого ему еще больше захотелось есть. Он не мог понять, почему отец был часто недоволен продуктами, жаловался, будто они никогда не получают свежего мяса. Ведь мама готовила из солонины так вкусно. И неудивительно, этому она обучалась в школе при миссии.

Мама так ясно предстала перед его глазами в своем ярком цветастом платье, которое сама перешила из старого платья миссис хозяйки. Вот она остановилась у двери дома и ждет, когда отец возвратится с работы. С отцом она познакомилась, когда он приехал в миссию вместе с хозяином и привез на грузовике скот. Потом он остался участвовать в состязаниях ковбоев, а после состязаний убежал от своего хозяина и пропадал, пока его не поймала полиция и не доставила обратно на ферму.

Еще до того, как его поймали, он встретил маму. Она видела фотографию отца в газете, и когда он предложил ей бежать, она согласилась, несмотря на то, что в миссии училась законам и обычаям белых людей.

– Но не тому, как заработать наравне с белыми, чтобы хватало на жизнь, – всегда добавлял к ее рассказу отец кислым, как дикий лимон, голосом.

– Все люди равны перед богом. Черные они или белые, – тихо возражала мама.

Отец смеялся.

– Послушай, сынок, – сказал он однажды, усадив Кемми на колени, – мамин бог хорош для белых, но вовсе не для нас. Возьми, к примеру, меня. Я такой же умелый наездник и гуртовщик, как любой белый. А может быть, даже и лучше многих из них. Я работаю с восхода до заката, а что получаю? Шесть долларов в неделю. А белые за такую же работу получают тридцать пять. Ну ничего, подожди немного, скоро и у нас будут профсоюзы, тогда все переменится. Я с десяти лет работал вместе со скотоводами, ничего не получал за это, но подобного не произойдет с моим сыном.

– Ш-ш, Джозеф, – сказала мама, посмотрев так испуганно, будто увидела змею. – В доме хозяина не любят, когда ведутся такие разговоры.

Отец возмущенно захохотал.

– Еще бы! Конечно, не любят! Для них такие разговоры – как для дьявола святая водичка. Они бы им еще меньше нравились, испытай они хоть однажды, что такое забастовка, какие проходят сейчас на фермах Дауна и Вотера. Мы тоже поднимем забастовку и потребуем назад наши родовые земли.