Вероника Батхен - Остров Рай Страница 15

…А потом был Большой Парад — двадцать лет исполнялось Городу Солнца. Ос стоял на трибуне, внизу колыхалось людское море. Метались флаги, мелькали лица, блестели каски рядов конвоя. Ос вдохнул полной грудью пьяный весенний воздух, раскрыл ладони, в приветствии — и слово умерло на губах. Он почувствовал, что бессилен. Отвратительно, безнадежно, как старик перед юной шлюхой. Ос шатнулся, его подхватили под руки, увели во дворец.

Он лежал на кушетке, вокруг хлопотала охрана, подоспели врачи, пахло камфарой. Было слышно, как говорят снаружи: Лурьи, Барт, Хонц… И на каждую фразу — восторженный рев толпы. Город Солнца отстроил стены.

С того дня Ос по мере сил избегал выступлений на публике. В крайнем случае, брал с собой Лурьи, но обычно отговаривался работой. Министерство печатных дел и вправду хотело многого. Ос удвоил, утроил, ушестерил бдительность, пытаясь по мере сил уберечь своих необузданных «мальчиков». Не всегда удавалось, да и слуги Друга Народа уже не так просто выпускали добычу. Но пока Ос держал оборону.

Он старался, чтобы свободного времени не оставалось, ночевал в кабинете, отказался от отпусков. Но, бывало, бессонница хватала его за грудки. Ос спускался по гулкой лестнице, брал ключи у сонного сторожа и долгие ночи бродил по притихшей столице. Он смотрел — слово «мост», слово «снег», слово «осень» — как фигуры в колоде карт. Стало проще — вместо образа камня являлся булыжник, вместо символа рыбы — живой малек в мелкой луже прибоя. Сам же мир оказался урезан, обесцвечен и опреснен. Ос бродил, щупал стены, гляделся в черную воду, гладил свежие листья кленов, угощал пыльным сахаром терпеливых извозчичьих лошадей. Видел небо — неизменное, безразличное, звездное или облачное. Небу было накласть на проблемы души придурка квартала рыжих.

Как-то сразу ушло здоровье. Потянулись врачи, лечебницы, унизительные процедуры, недели покоя в стерильной крахмальной клинике. Ос лежал на странице наглаженной простыни, словно выцветший лист из девчоночьего гербария. Умница Ида навещала его каждый праздник — малышка хорошо выросла. В белых гольфиках, форменном буром платьице с кружевной пелеринкой, под которой уже красовались грудки, ясноглазая и улыбчивая, она была прелестна. Ос сквозь дрему слушал болтовню дочки об уроках, маме и братце Брокене, о щенках и прогулках и книжках с картинками… Слава богу, у нее не прорезалось дара — а, бывало, способности шли по наследству.

Друг Народа тоже посещал Оса, но визиты его становились короче, а речи все холодней. Из намеков ревнивого Хонца складывалось, что Лурьи наконец-то стало тесно второе место, но решение еще не было принято. Ос гадал — позволят ли уйти на покой или выпало, наконец, время расстаться с жизнью. Страх умереть проснулся вместе с болезнями, и все драгоценней казались казенное ложе, дряблая пища и снулый воздух палаты. Каждый вечер Ос боялся закрыть глаза — вдруг не станет белесого потолка, трех шаров в изголовье кровати, птичьих домиков за окном… И вкус жизни отдавал теперь кислотой ежеутренней целительной простокваши.

Врачи снова поставили его на ноги, но запретили работать хотя бы ближайший год. Ос убрался в отставку и снял номер в отеле у Старой площади. Он сам готовил, сам вел хозяйство, читал газеты за ужином, много гулял, думал даже завести маленькую собачку. На все вопросы отвечал одинаково — прописали покой. Смерть ходила за Осом на цыпочках. Иногда она доставала худую паучью руку и тянулась пощекотать в груди. Иногда проскальзывала в статьишке заказного писаки. Иногда проходила по коридору чеканным шагом солдат — всякий раз Ос прятал голову под подушку и убеждал себя, что ничего не слышит. Время стало тягучим и липким, сны наполнили рот отвратительным вкусом лакрицы. Ос смирился, все скоро кончится.

Он казался себе пузырем, полным мутной, вонючей жижи. И забыл про закон резонанса. Город Солнца ворочался, двигал грузным нутром, выдыхал отработанный воздух. Колебания плоти стали явны для внимательных душ. Ос по старой привычке сперва почуял, что близятся перемены, а потом спохватился, но поздно. Его развернуло вживь.

Это было неуловимо — чуть нервозней стали статьи в газетах, чуть торжественней марши играли на площадях, чуть суровее стали неизбежные патрули. Подорожали ткани, подешевели книги, Дети Солнца вместо спектаклей показывали чудеса строевого шага и искусство рукопашных и штыковых. Имперские коммерсанты завершали дела в столице, имперские словоплеты, наоборот, бежали просить защиты у Друга Народа. Глупцы, у них же другой язык!

Брок позвал к себе Оса в начале лета. Предложил снова встать во главе Министерства Печатных дел. Долго, со вкусом ржал, когда понял, что Ос тоже знает о будущей драчке. С восторгом принял идею о бригадах словцов-агитаторов для поднятия духа солдат. Упомянул мимоходом, что Ида счастлива в браке. После сам налил по стаканчику… До утра они ворошили прошлое, благо было, что вспомнить — воркотню и плевки соседей, крохотные дворы, кочевые лавчонки квартала рыжих, бастион и соленый ветер и прохладные сливы с колючими скользкими косточками. Будущее двух никчемных мальчишек на фоне вечного моря.

А утром пришла война.

Флот имперцев надвинулся с юга. Войска вскрыли границы, как пастуший нож — баранью глотку. Только стальная воля Друга Народа не позволила ретираде стать бегством. Армия шла назад — огрызалась, отстреливалась, цеплялась за городки и порты, но все-таки отступала. Город Солнца отдал приказ «всех в ружье».

У призывных пунктов толпился народ — все, кто был в состоянии драться, хотели идти на фронт. Брали не поголовно — кто-то ж должен кормить и лечить солдат, собирать винтовки и рыть окопы. Но, по особому указу Друга Народа на передовую отправляли и женщин — если те были молоды, отважны и умели метко стрелять. Добровольцев наспех вооружали и гнали в театр боевых действий. Выживали немногие. Но к зиме первый натиск удалось смять.

Ос пластался, как проклятый: сбивал бригады, портняжил пьесы, писал куплеты «войны плакатов», вывозил в глубь страны стариков и готовил на фронт молодежь. Было больно смотреть, как редеют списки, но Ос уже научился приносить жертвы. И он терпел. Пока не убили Хонца. Губошлепа мальчишку с улыбкой на все лицо, поразительного подростка в минуту прорыва дара, лучшего словоплета Города Солнца, ученика, друга…

С рыбарями, на утлой шкуне, Ос отплыл до ближайшего порта и явился на призывной пункт. Сказал, что беженец, документы потеряны, служил в артиллерии, хочет на фронт. Получил две рубахи, шинель, пайку мокрого хлеба и злобных окопных вшей. По дороге до линии фронта мерзкие твари искусали до струпьев тело. Было тяжко. Мирные годы, достаток и важный чин избаловали Оса, он отвык голодать, мерзнуть, спать на досках и стоять смирно. Но, в конце концов память тела проснулась. Разом ушли хворобы, перестало болеть сердце. Ос ворочал мешки и ящики, двигал тяжкие двери, спешил за водой — напряжение сил доставляло радость. Однополчане все не могли понять, почему так счастлив пожилой, щуплый, рыжий артиллерист. А Ос — жил.

…По весенней распутице полк тащил свои пушки к мостам через реку О. Лошади надрывались, солдаты впрягались в хомут и перли чугунные туши, словно плуги по первой пахоте. Клочья зелени, просинь неба, холод талой воды, запах дыма и пота и влажной сонной земли. Черный бок котелка и зернистая россыпь каши, капелька желтого жира в душистой крупяной ямке, пересохшая, хрусткая корка черного хлеба и податливый мякиш, пятигранный узор деревянной ложки. Птичьи перья у подножия жухлой березы, нежность пуха в растоптанной глине. Свежий, яркий листочек тополя на янтарной чешуйке почки. Гулкий, теплый металл орудийного бока. Вскрытый вовремя чирей, заживающий гладким тугим рубцом. Счастье лечь и врастать всем измученным телом в землю, ощущая, как соки жизни поднимаются вверх, к корням. Будто войны и нет вовсе.

Дар вернулся к нему неожиданно. Ос проснулся от канонады и понял, что пустота из души ушла. В этот день мост пытались форсировать дважды, полк отбился, но потерял почти всех лошадей. Стало ясно: если утром не дадут подкреплений, то солдаты полягут костьми в красной глине пологого берега. Умирать не хотелось. Совсем. Молодой офицер растерялся, он не знал, что сказать, а солдаты роптали. Пробегало уже шепотком — бросить пушки и уходить лесами, отыскался охотник местный, обещал провести. Ели пшенку, косились хмуро, курили, смотрели в небо. За плечами ждал Город Солнца.

Вместо гретого вина с пряностями была теплая водка из мятой фляги. Ос поднялся на бруствер и говорил, пока не сорвал себе глотку. О серебряных рыбах и гордых парусниках, об отваге, любви и смерти. Его слушали молча, Ос не видел в темноте лиц. Но дыханье людей было слитно. Страх ушел. Долг остался.

Ос спустился в окоп. Он увидел: солдаты готовятся к бою. Собирают адреса, письма — если кто выживет, пусть известит семью. Просят прощения друг у друга. Проверяют оружие. Офицер с жалким лицом подошел пожать Осу руку. Он смущался и прятал глаза, но пожатие было крепким. Этот не подведет. Ос расстелил одеяло у пушки — захотелось поспать перед боем. Он еще не успел задремать, когда пришла женщина.