Петр Краснов - Заполье. Книга вторая Страница 15

— Вы о прозябании все говорите… — Что ж, импровизации и нам не чужды, к трепу не привыкать. — Вообще-то, если точным быть, про-зябанье — это прорастание семени, это великое дело жизни… не знали? Отсюда и слово — «зябь», под семя вспаханное то есть.

— Вот оно как?

— Да. Любого семени, зародыша. По вере, человек тоже в некотором смысле зародыш. Вопрос один: куда он прорастет — в какую-то иную жизнь? И что из нас произрастет тогда? Семя, аще не умрет, не даст плода — есть такая, говоря грубо, формула в Евангелии известная, но для растений-то неверная. Семя прорастающее не умирает, само собой, оно в другое качество жизни переходит, куда более пространное, полное; погибает же, сгнивает не проросшее. А вот человек, чтобы прорасти в полноту бытия, должен умереть, дескать. Для человека писана формула.

— Ну да, ну да… читал когда-то где-то. И что, только и делов, что умереть, копыта откинуть, дабы оную полноту обрести?

— Да нет, отцы Церкви, вы же знаете, на самоспасении души настаивают. С вышней помощью, конечно; один-то человек с этим не управится. Спасти душу еще.

— Это по их-то установлениям, канонам?! А для того платить им, содержать, да еще кланяться, лапы загребущие лобызать? Ну нет уж, поищите дураков!.. Спасаться — от кого-чего, от себя, черт знает кем и как формованного? Дичь какая-то…

— От себя, выходит. И себе подобных. Иной раз думаешь, что человек человеку в сугубое наказанье дается, даже и любовь тоже… И любовь особенно.

— Эрго, как баяли латиняне, лучше не любить? А что, здраво… Страданья — любые — уродуют человека, что тут доказывать. Измордуют так, что и мама родная не узнает…

— Да, это еще и Пушкин сказал: несчастья — хорошая школа, но счастие — лучший университет… Гармоничную личность в несчастьях, понятно, не вырастить.

— Умно, соглашусь. Вот только кто бы мне объяснил, шо цэ таке — эта самая личность гармоническая? Как ни стараюсь представить ее себе, а все какой-то придурок с гармошкой выходит, блазнится… так это говорится?

Грубоват бывает Владимир Георгиевич Мизгирь, даже простоват; но как бы то ни было, а конфликт заболтали пока — надолго ли? Вопрос риторический, считай, и разрешаться он будет, похоже, очень скоро — потому хотя бы, что ты для себя его уже разрешил.

30

Единственной возможностью повидать дочку оставалась прогулка. Первая после переезда встреча удалась Базанову потому лишь, кажется, что в жилище бывшем оказалась к его приходу и Виктория Викторовна тоже, тещей не из худших была; она-то и открыла дверь, и Ларисе ничего не оставалось, как стерпеть при матери, не выгонять со скандалом. Наедине же, на кухне, когда он за кашкой для Танюши зашел, сказала жестко, в глаза не глядя: «Здесь ты в последний раз… ты хорошо это понял?» «Совсем не понял. Безотцовщиной хочешь оставить?» — «Найдется и отец, не беспокойся». Мимо ушей пропустил это, не хватало еще спорить о том, да и о чем-либо вообще, кроме одного, уже не раз и не два говоренного: «Раз в месяц я по закону имею право видеть дочь, ты знаешь. Давай договоримся по-людски, в любое для тебя удобное время…» «Для тебя у меня все времена неудобные — дальше некуда!.. — И глянула с ненавистью наконец и презрением, давно отрепетированным. — Все — ты это-то хоть понимаешь?!» И вышла, затрапезный халатик потуже запахнув и, сдается, нечесанная с самого утра. И не то что беспорядка прибавилось в квартире, сразу и невольно отметил он, а просто не прибиралось почти ничего с момента разъезда их — как, впрочем, и в «скворечнике» его. Шок, бытовой и всяческий, это понятно; да и каждый по-своему понимает свободу — вольную и невольную…

И все бы ничего, если б не дочь.

Танюша узнала его сразу. Это он понял по слабой, еще неуверенной улыбке ее, по глазам; и пошла, слепо переставляя ножки и покачиваясь, к нему, таща за ухо розового плюшевого зайца любимого. Неделю почти не видела, не знала его, отца, а это много для них — шесть дней, очень много, столько нового ведь и разного вокруг, столько на себя отвлекающего, собою манящего. И остановилась на полпути, качнувшись опасно, ходить-то начала меньше месяца назад; и про зайца вспомнила, схватила обеими ручонками и на них, на вытянутых, понесла, в колени уронила ему, сама уронилась на руки…

Не сразу, но решился еще раз зайти. Фрукты, соки, детское питание набрал опять в магазине, теплый комбинезончик красный подыскал по размеру, игрушку… что еще бы ей? Сразу не сообразишь. На площадке же лестничной, которую надо было отвыкать теперь считать своей, ждала его новость более чем понятная: свежеврезанный «глазок» в двери… Глупость беспощадна — ко всему, ко всем.

Пришлось позвонить Виктории Викторовне и отвезти передачу, другим не назовешь словом, ей на работу. «Поговорите еще раз с ней, уговорите… Я же предлагал: в какой-нибудь выходной вы одна с Таней будете при встрече, на час-другой хотя бы… Иначе я в гороно к инспектору пойду, заставят же ее». «Да говорила уже я — сколько раз… — беспомощно улыбалась она, и без того аккуратную прядку поправляя. — Ну, что я могу поделать? Слышать не хочет…» Да, не миновать, видно, к инспектору детскому идти; есть там, по словам Карманова, все это проходившего тоже после развода, одна старая уже, всяко умудренная женщина, умеющая уговаривать-уламывать таких вот строптивых мамашек, при нужде и пригрозить неприятностями могла. Правда, Николай-то в конце концов решил свою проблему способом не только невозможным, но даже и немыслимым для Базанова: надоело, плюнул на все, по его ж словам, да и вернулся. К семье вернулся — значит, была она, семья, двое детишек как-никак.

Подумалось, что самый удобный сейчас случай расспросить тещу бывшую о некоторых не то что недоуменьях, но уже и навязчивых в последнее время подозрениях своих: «Вы мне скажете наконец, кто ей наносил на меня ерунду всякую и откуда? Что уж, таким плохим мужем был, Виктория Викторовна, тем более отцом?..» — «Да нет же, и я ее пыталась убедить…» «Но откуда, кто? Правду бы знать, лучше нее ничто же не поможет. — И без колебаний на уловку пустился приготовленную. — Может, и… сойдемся еще, когда горячка спадет, обиды всякие перекипят. А ей жить одной, да с ребенком, в такое время тяжелое… сами же понимаете. Но это невозможно, не получится, пока мутит кто-то ее там, сплетни всякие переносит…» «Даже и не знаю, как сказать… — И оглянулась с опаской, хотя в коридорчике учрежденческом полутемном пусто было. — Какой-то из ваших там с Мисюками знакомство завел, через него и… Называла Мисючка фамилию, а я забыла». — «Левин? Или Мизгирь?» — «Да-да, Левин вроде… — И умоляюще глаза подняла. — Он самый. Только не говорите ей, бога ради, не впутывайте меня…»

Мать называется — «не впутывайте»… Мисючку, впрочем, она терпеть почему-то не могла, избегала — и, может, как раз поэтому? Только теперь это все не имело уже никакого значения для них, троих женщин-девочек его, самой жизнью в высшей степени повелительно приписанных к нему навсегда и со всем, что было и что еще будет впереди.

Для них, но не для него. В паутину попал, надо признать — уловисто устроенную, сотканную. И вроде б не для того даже, чтобы погубить, нет, а весьма рационально использовать в их далеко и неизвестно куда идущих замыслах, его самого не спрашивая и для его же вящей, по их мнению, пользы. Вот только их понятия пользы и пагубы очень уж расходятся с теми, какими он себе их представляет, и пришло время, кажется, подступила нужда эту разницу выявить и утвердить — как некий межевой камень своей, личной суверенности, это уж самое малое.

Злости особой отчего-то теперь не было в нем: в конце концов, их дело — сеть плести, а его обязанность перед всем, что он считал родным своим, в нее не попадаться. Проще и действенней всего было б по первому позыву разорвать паутину эту чертову и обрывками потрясти перед носом у плетущих ее… предостаточно одурачен, да, — но недостаточно для вас! Соблазн, что и говорить; подобным искушениям как раз и поддаются такие, как ты. И чаще всего не доводят свое дело до конца, а значит, проигрывают.

Что ж тогда, не быть таким, самим собою то есть? Себя потерять, а с этим и все свое?

Не быть таким, на какого они рассчитывают.

Просчитались, не без злорадства подумал он. Промашку дали — оттого что по себе судили, как это обыкновенно бывает, свои в нем надежды тешили, его не спрашивая, ручного политика с немалым будущим видя в нем, выращивая… не так? Спросил себя еще раз, скорей уж для проформы; и другой он им никак не нужен, даже и Алевтине, пора бы уже уяснить.

Что ж, надо так надо. Народецкий, копию статьи обстоятельно прочитав, озаботился, подумал — как-то вот видно было, когда он «думалку» включал, — и заверил, что передаст ее шефу, как весьма важное, при первой же возможности, не исключено — прямо, как говорится, у трапа самолета, если придется встречать. «Но придется ли? — и развел белые, ухоженные руки. — Клиентура наша, знаете ли, выходных не признает… В крайнем случае сам позвоню, а передам через Елизавету Федоровну, она-то обязательно встретит его с поступившей свежей почтой. Да, вы правы, пожалуй; добавлю даже — диверсия это, никак не меньше… Но — вами упрежденная, и это, поверьте, зачтется. А отобранное у врага оружие можно ведь и против него обратить… как вам, Иван Егорович, такая метафора? Но подождем, решенье не за нами — подождем…»