Денис Драгунский - Господин с кошкой Страница 15

Но получилось наоборот. Брат очень быстро выздоровел: диагноз оказался неправильный. То есть он бы выздоровел и без такого дорогого лечения. Слава богу, конечно. Но деньги не вернешь. Правда, сдача осталась, около двадцати тысяч рублей.

– Ничего, – сказала Танька. – Я на сдачу себе горный велосипед куплю.

– А сколько он стоит? – спросил отец.

– Тысяч пятнадцать, если хороший, – сказала Танька.

– А мать третью зиму без зимнего пальто, – сказал отец, грустно выпил рюмку и закусил помидором домашнего засола; разговор шел за обедом.

– А чего ты ей сам пальто не купишь? – спросила Танька. – Ты глава семьи.

– Я инвалид, – сказал отец, наливая еще. – Пенсия смех один.

Танька подумала: если инвалид, зачем водку пьешь и двоих детей нарожал?

Но вслух не сказала, конечно. Но горный велосипед купила. И ездила на нем к своему парню.

Этот парень у нее был давно, она ему доверяла. А тут он вдруг сделал, что нельзя.

– Ты чего? – Она вскочила с кровати.

Он силой уложил ее обратно, прижался щекой и зашептал в ухо:

– Я хочу, чтоб у нас ребеночек был. Выходи за меня замуж.

Танька чмокнула его пару раз, чтоб не ссориться. Пошла в душ и долго мылась сильной струей. И шептала: бедным нельзя детей, бедным нельзя детей.

Вышла на улицу и увидела, что горного велосипеда нет. Только стальная петля с замком на асфальте валяется. Срезали, сволочи, специальными ножницами, наверное.

– Велосипед бедным тоже нельзя, – повторяла Танька, быстро шагая и размахивая замком, как кистенем. – Бедным вообще ничего нельзя.

Встречная женщина остановилась, а потом обошла Таньку стороной.

Сонный ангел

как-то в полночь, в час угрюмый..

Выкатились на улицу и стали решать, куда теперь. Обычай был такой – обязательно чтоб в двух действиях, обязательно чтоб ехать догуливать. Решили. Пошли к метро.

Он взял под руку малознакомую девочку, которая весь вечер сидела напротив. Предложил поехать к нему. Она посмотрела на него очень внимательно и отказалась. Он настаивал. Она закусила нижнюю губу и покачала головой. «Ты не поняла, мы же все вместе ко мне едем, понимаешь? Всей командой!» Ну если со всеми, тогда ладно.

По дороге многие отвалились. Осталась одна парочка и трое парней, болтуны и кирюхи. Приехали, уселись на кухне. Квартира двухкомнатная. Выпили, потрепались, парочку он отправил спать в свою комнату, кирюх-болтунов оставил на кухне, дал им еще бутыль из отцовских запасов, а сам потащил девочку в родительскую комнату – родители, ясное дело, были в санатории. Запер дверь. Обнял ее, подтолкнул к постели. Она вырвалась, опять долго на него смотрела. Потом сама разделась. Очень красиво, на фоне окна, как в кино.

Она чуть повыше его легла, он притянул ее к себе и поцеловал в грудь. Он нее пахло земляникой и теплым свежим молоком, он вдохнул еще раз, у него закружилась голова, и он заснул. А когда проснулся, то друзья-кирюхи собирались за пивом, а парочка уже прибрала на кухне и готовила завтрак. Но никто не помнил, когда она ушла. Как ее зовут, не помнили тоже.

Потом на него вдруг напала бессонница. Он лежал в той самой постели и глядел в квадрат окна. Рядом спала жена. За стеной – сын и его девушка. Сон никак не шел. Вдруг он вспомнил ее и позвал. Сказал шепотом, закрыв глаза: «Я даже не помню, как тебя зовут, но ты все равно приходи, пожалуйста». А когда открыл глаза, увидел, как она раздевается на фоне окна. Он снова зажмурился, но она уже была рядом, он целовал ее и вдыхал ее утешающий запах, и тут же заснул, легко и сладко.

Так было много раз: как только бессонница, он звал ее, и было нежно и хорошо.

Но однажды она разделась и села на комод. Взяла крем, стала мазать себе пятки. Ему показалось, что у нее кривоватые ноги, хоть и длинные.

– Не балуйся, – сказал он. – Иди сюда.

– Погоди, – сказала она. – Мне надоело так. Я хочу за тебя замуж. Ребенка хочу.

– Не выдумывай, – сказал он. – Мне сорок восемь, а тебе двадцать. Я женат. У меня сын старше тебя. Я скоро дедушкой буду. Соображаешь?

– Да, конечно, – сказала она и неслышно спрыгнула с комода.

Больше она не приходила. И он ее не звал. А зачем? Таблетку принял, и все дела.

Ася и Пася

скромные и знаменитые…

Приезжая в Москву, Ася всегда жила у одних и тех же людей, хотя с ними настоящей дружбы не было. Ей освобождали лучшую комнату, ухаживали и угощали, но зато в квартире был проходной двор: гости приходили по три раза в день.

Ася догадывалась, что это на нее глядеть приходили. В основном студенты и младшие научные сотрудники.

Она-то знала, почему всякий раз останавливается именно у этих людей. Потому что ее друг и однокашник Пася – такая у него была институтская кличка – жил в двух шагах. По улице, мимо церкви, в переулок – и вот он, серый дом с гранитным цоколем, с лифтером в каждом подъезде, с огромными квартирами, в которых жили разные крупные деятели.

Пася и Ася работали в одной области, начинали вместе, но жизнь у них сложилась по-разному. Ася свою главную ставку выиграла еще в самой свежей молодости – опубликовала пять статей, на которые уже много лет все ссылались, бесконечно цитировали, защищали диссертации. Она была живым классиком, и поэтому говорила тихо, выступала мало, печаталась редко. Как будто боялась испортить впечатление от тех знаменитых пяти статей.

Пася, наоборот, только сейчас разогнался. Работал очень много и успешно и все время был страшно занят. Поэтому Ася во время своих приездов с ним не встречалась.

Один раз они все-таки увиделись.

Прошлись по улице, потом посидели в садике у церкви.

– Годами втайне размышляя о загадках наших тяготений, – сказал он на своей смеси лирики и канцелярщины, – я понял, что в видах оптимального служения общему делу нам было бы божественно соединить судьбы.

У ног была свежая летняя лужа – только что прошел теплый дождь. Ася заглянула в это рябое зеркало, по которому плавал преждевременный желтый листочек, а у края на цыпочках стоял голубь, пил воду и тоже любовался собой.

Пася был хорош собой. Талантлив, знаменит, богат. А она – живой классик. В юности считалась красавицей. Неплохая пара.

– Погоди, – сказала она. – Ты что, развелся? Когда?

– Как только ты скажешь «да», я объявлю жене о разводе, – сказал Пася. – Прямо сегодня, сейчас.

– Ты слишком рационален, – сказала она, боясь не справиться с собой. – Это едва ли хорошо.

– Мы немолоды, – возразил он.

– Я знала, что ты трусоват, – сказала она, вставая. – Но ты еще и дурак. Жаль.

– Я не трус! – крикнул Пася ей вслед. – Я тебе докажу!

Он попробовал доказать. Очередную свою работу опубликовал за границей. Получил международную премию и большой гонорар. За это его отовсюду исключили. Коллеги публично осуждали. Журналисты писали фельетоны. Он покаялся. Потом умер.

– От страха! – сказала Ася и не поехала на похороны.

Ни один мускул

турнир поэтов

Ярослав Смеляков в молодости написал несколько великолепных стихотворений, но потом, видно, советская власть сильно его напугала. Так что огромный его талант был сильно изгажен лояльностью. Отсидев три раза в лагере, он ни разу об этом не говорил вслух, лагерные стихи были опубликованы посмертно. Хотя, конечно, он оставался хорошим поэтом, и даже иногда в его строфах встречались просверки былого. Под конец жизни он совсем спился – не социально (оставался благополучным и весьма уважаемым человеком), а как-то биологически. Пил все время, прихлебывал крохотными глоточками водку из бутылки, которую носил в кармане. Так вот.

Однажды – в середине 1960-х – мы с папой зашли в Дом литераторов, и в холле нам встретился поэт Василий Петрович А., занимавший в Союзе писателей какой-то административный пост. Он остановился поговорить с папой. Вдруг откуда-то слева громко раздалось:

– Василий!

Василий Петрович не среагировал.

Я повернулся и увидел – в тяжелом кресле тяжело сидит хмельной Смеляков.

– Василий! – крикнул он. – Покайся!

Я раньше думал, что это только в книжках так пишут – дескать, ни один мускул не дрогнул на его лице. И вот в первый раз увидел, как это бывает. Литератор-администратор спокойно закончил разговор, неторопливо попрощался и вышел из стеклянных дверей на улицу.

– Покайся, Василий! – неслось ему вслед.

Был еще один раз, когда я созерцал железное самообладание.

Мы с папой обедали в ресторане ЦДЛ. С нами был писатель Сергей Гуров. А за соседним столиком сидел еврейский детский поэт Овсей Дриз, замечательный, добрый старик. Но в этот раз он был какой-то злой. Он кричал:

– Гурлянд! Муля Гурлянд, что же ты не отзываешься? Витя (это уже он к моему папе обращался), ты думаешь, что он Гуров? Что он Сергей? Он Самуил Гурлянд! Он еврей, как мы с тобой! Муля, ты почему стесняешься?