Силла Науман - Что ты видишь сейчас? Страница 15

В последние недели она иногда просила меня подстричь ей ногти на правой руке. Маленькие сухие полумесяцы теперь лежали у меня в банке. Сначала я не знал, что с ними делать, но однажды мне пришла мысль состричь и прядь ее черных волос. Она рассмеялась, однако я сделал это и с локоном в руках побежал в свою комнату, достал ногти и завернул все в мамин тонкий носовой платок. Я взял тот, которым она пользовалась чаще всего, вытирая пот со лба. Свои сокровища я засунул в металлическую, похожую на капсулу, банку с закручивающейся крышкой. Внутри этой банки была моя мама, живая и теплая, хотя она лежала в темной спальне, мертвая и холодная. Отец сидел у ее ног бледный и словно окаменевший, но в этой блестящей банке в моем кармане мама по-прежнему была жива. Там она наконец-то стала моей.

Я вырыл для нее ямку возле пруда. Устлал дно маленькими камушками и раковинами с итальянских пляжей, а сверху положил камень, который мы когда-то нашли возле церкви в Апулии. Он был белый, чуть больше куриного яйца. Мама подняла его и долго держала в руке, прежде чем протянула мне.

— Теперь он твой, — сказала она и улыбнулась, как будто я ждал от нее этого подарка.

Я взял нагретый ее рукой камень, подержал в ладони и, когда водрузил его на холмик, пространство под дубом вдруг озарилось солнцем. Здесь живет моя мама, здесь есть жизнь, незапятнанная черной ледяной смертью, лекарствами, капельницами, шприцами, суднами и стопками простыней, которые превращали наш дом в больницу, где мы все томились в долгом ожидании ее конца.

Теперь я снова почувствовал мамино присутствие, она была со мной в дыхании свежего воздуха, в запахе стоячей воды пруда, в бликах солнечных лучиков на его поверхности. Она была во всем, что я видел в саду, в запахе весны и почвы. Изо рта у меня вырывались облачка пара, под ногтями была коричневая земля, и моя жизнь началась снова, тело наполнилось силой, которая гнала меня от пруда, из сада, и я бежал, бежал, как сумасшедший, по вязким картофельным полям. Солнце припекало спину, и от меня в страхе разбегались полевки и кролики.

Неделей позже в церкви в мамином родном городке состоялись похороны. На гроб я положил небольшой букет подснежников, которые собрал возле пруда, прямо рядом с ней… Они могли вырасти из ее черных волос. Отец безутешно плакал, я вложил свою руку в его ладонь и чувствовал, как его большое тело сотрясает отчаяние. Рука отца до сих пор крепко сжимает мою, что бы я ни делал. Я чувствовал одновременно его тепло, потрясение и горе.

После похорон я снова побежал к маме, встретился с ней возле пруда, где она ждала меня каждый день, где была во всем. Я сделал там красивые тропинки из листьев и камней и маленький алтарь из веточек, сухих птичьих гнезд, насекомых и бабочек, связал букеты и сплел венки из трав и цветов — получилась очень уютная комната в саду.

Анна никогда не встречалась с моим отцом и видела дом только на редких фотографиях. Иногда она говорила, что это беспокоит ее, что это неправильно, потому что я встречался с ее родителями, спал в ее детской комнате и ел из того же голубого фарфора, что и она. Но я не думаю, что в любви существует несправедливость.

Анна заменила в моем сердце Розу, заняла там ее место. К моменту нашей встречи я давно не видел Розу, потому что наши родители перестали отдыхать вместе и мы потеряли друг друга из виду. Увидев Анну, я в ту же секунду отчетливо понял, что она — главная женщина моей жизни. Позже мне стало совсем невмоготу разрываться между Анной и Розой, мои чувства перемешались, и я уже плохо понимал, что есть страсть, а что — любовь.

Поднимаясь на эскалаторе из метро, я думал только о том, что купить на ужин, — ужасно хотелось есть.

Я мечтал о красном парном мясе, жареной хрустящей стручковой фасоли и банке сушеных грибов, стоявшей в кладовой. Шел мокрый снег. Остановившись, я поплотнее запахнул пальто. Возле перехода толпились люди, и я подумал, что случилось несчастье, но это всего лишь перевернулась газетная стойка, и я поспешил дальше. На перекрестке довольно много народу. Я почувствовал облегчение оттого, что не пришлось никому оказывать помощь.

Я заворачиваю за угол и иду быстрыми шагами. Вдалеке слышен вой сирен. Они не приближаются, но и не удаляются. В час пик транспорт продвигается с трудом, и сирены перекрывают все другие звуки.

Захожу в кафе на углу и высматриваю Анну, как обычно, в дальнем углу, представляя, что ее голубое пальто расстегнуто, а сумка лежит прямо на столе. Официант подходит ко мне с подносом, кивает, говорит, что мадам еще не пришла, и указывает на свободный столик.

— Что ты видишь сейчас?

Анна переводит взгляд на экран телевизора в баре, где вечно показывают футбольные матчи. Незнакомый мужчина смотрит на меня. Мы встречались раньше? Он местный завсегдатай? Он ищет Анну? По телевизору идут новости, дикторша с блестящими светлыми волосами в голубой блузке. За ее спиной горит взорванный на улице автомобиль. Камера выхватывает пятна крови, запачканный песок, обуглившиеся остатки обуви, сумки, одежду.

— Подождите здесь, — предложил официант, проходя мимо меня. Я покачал головой и направился к двери. Уголком глаза я видел другую улицу на большом экране, другие обуглившиеся дома, другие пятна крови на песке.

— Что ты видишь сейчас?

Анна выходит из кафе на улицу вместе с мужчиной, сидевшим у барной стойки. Он обнимает ее за талию. Я опускаю взгляд, и мне становится стыдно за мои видения и дурные предчувствия, за то, что я постоянно ищу ее.

Куда бы я ни посмотрел сейчас, повсюду она. Голубое пальто сменилось коричневым, старым и коротким, обтянувшим ее огромный живот. Она больше не может застегивать пуговицы. Я держу ее за руку, наконец-то всем видно, что она моя, принадлежит теперь только мне, что она больше никому не доступна.

Эти слово и смысл, который вкладывал в него Паскаль, никогда не прекращали терзать меня. Он даже не сомневался, что я правильно его пойму, ведь одного взгляда на Анну было достаточно, чтобы понять, какая она. Неужели все мужчины так на нее смотрят?

— Что ты видишь сейчас?

Она бежит по улице впереди меня, автомобиль резко тормозит. Вой сирен приближается, заглушая все другие звуки и вонзаясь прямо в нервы. Я захожу в мясную лавку, но не могу спокойно стоять в очереди, а иду дальше — к магазину в нашем квартале.

Там внутри всегда пахнет плесенью, вероятно, от картофельного ящика, который то вытаскивают на улицу, то заносят внутрь в зависимости от погоды. Мешок с налипшей землей лежит сверху, я не хочу его поднимать и вытаскивать оттуда картофелины. Что мы будем есть сегодня? Я больше не думал о куске мяса, голод перебил все мои мысли. Сирены наконец умолкли, возможно, «скорая» успела вовремя…

Управляющий разговаривает с женщиной передо мной. Говорит, что ночью пойдет снег. Облачка пара вырываются из его рта. Что у нас будет на ужин? Шарю глазами по прилавку. Во рту уже металлический привкус от голода. Возле кассы лежит кусок деревенского паштета в белой оберточной бумаге. На этикетке красными буквами выведено название фирмы, которое мне давно не встречалось. Женщина передо мной покупает кусочек паштета, расплачивается, складывает покупки в пакет и выходит. Ее собака вся в грязи из-за парижской зимней слякоти. Мои ноги окоченели, я заказываю большой кусок паштета и выбираю несколько помидоров из ящика, головку салата и килограмм груш. Еще прошу кусочек сыра, банку оливок и корнишонов, потом расплачиваюсь. Из этого, конечно, не получится настоящий ужин, но сирены опять воют, и я не могу думать ни о чем, кроме того, чтобы они успели. Тихие сирены — плохой знак… Откуда идет этот звук? Не с нашей же улицы? Как только я расплатился, подумал о банке каперсов и чесноке, петрушке и пармезане — компонентах итальянского соуса puttanesca для пасты. Ее все любят.

Я взял пакеты в руки, и у меня промелькнула мысль, что тяготы семейного быта иногда бывают даже в радость.

Каждый день люди уходят и возвращаются, провожают в школу детей, сдают вещи в химчистку, заезжают на почту, платят по счетам в банке, забирают детей из школы. Быт любой семьи состоит из подобных ритуалов, и день за днем эти обязанности становятся смыслом семейной жизни. Но самым важным в домашнем очаге все-таки остается еда. Отношение к ней трепетное и внимательное — сначала ее следует выбрать в магазине, принести домой, разложить по местам, потом приготовить, подать на стол и насладиться ею.

Когда я приношу пакеты из магазина, готовлю и накрываю на стол, а Анна что-то пробует или нюхает, ко мне приходит осознание смысла моей любви. Мне достаточно одного-единственного взгляда на Анну, на ее плавные движения, ощущения ее ровного дыхания по ночам, округлости груди под голубым пальто. Она купила его довольно давно в Копенгагене. Магазин находился в самом узком месте Вестерброгад, шел снег, и у продавщицы были ужасные зубы. Все это было у нас — образы, истории, незаконченные фразы, улыбки друзей, угол улицы, памятные места, те, кто по-прежнему ждет.