Наоми Френкель - «...Ваш дядя и друг Соломон» Страница 15

«Тебе холодно?»

«Я замерзаю».

Набросил на меня свою военную куртку и сказал:

«Сунь руку в карман».

И тут я извлекла конверт, в котором было серебряное колечко искусной работы йеменского ювелира. Взял у меня кольцо, положил на ладонь, поднес свою сильную руку к моему лицу и спросил:

«Красивое?»

«Очень красивое».

«Это кольцо отец мой дал моей матери в день свадьбы. Это кольцо предназначено тебе».

Я отпрянула, но Мойшеле крепко держал мою руку, нанизывая его на мой палец. Я сжала пальцы, готовясь спасаться бегством. Я знала: не кольцо он наденет мне на палец, а судьбу мою закольцует. Он шел за мной, приказывая:

«Выпрями палец, Адас».

«Кто была твоя мама, Мойшеле?»

«Она умерла при родах».

Я закрыла глаза. Тяжесть размышлений словно бы ослепила меня. Нет, не моя мама была дополнительной душой Элимелеха. Душа эта умерла, как умирают многие души, и оставила сына, Мойшеле, прекрасно рисующего, лепящего из глины, режущего по дереву, как его отец. Сюжет, который я сочинила в своем воображении, оказался фальшивым.

«Что с тобой, Адас?»

«Просто мне холодно».

«Ты выглядишь такой печальной».

«Никакой печали».

Я протянула ему руку, и он надел мне на палец кольцо, сорвал колючий стебелек репейника и подал мне. Я закричала:

«Берегись! На репейнике осиное гнездо!»

«Этим он и красив. Осы улетели и гнездо пусто»

«Пусто?»

«Да что с тобой?»

«Я же сказала… Просто мне холодно».

«Солнце уже восходит. Скоро станет тепло. А еще немного, примерно, через год, ты закончишь школу, Адас».

«Тогда и я пойду в армию».

«И тогда мы поженимся».

«Кто это решил?»

«Ты и я. Вот сейчас и решили».

Я всунула руку с кольцом в карман куртки Мойшеле. Это было мое обручальное кольцо. Мойшеле потянул меня в лодку, привязанную к причалу, и мы поплыли в свадебное путешествие до середины рыбного пруда. Волны были мягкими и медленными, покачивали лодку, как гамак. Лягушки выпевали нам любовную песню. Сильный ночной ветер перешел в легкий утренний. Солнце будило воды, растекаясь по ним цветными разводами.

«Семь цветов, Адас, семь цветов спектра на воде в утренние часы».

«Расскажи мне что-нибудь о твоем отце».

«Когда я был маленьким, отец закутывал меня в простыню после купания. Душ у нас был во дворе, и отец должен был меня нести через двор в дом».

Мойшеле замолк. Раскрыл рюкзак, словно собирался найти в нем что-то, извлек несколько лепешек и раскрошил в воду. Чайки тут же бросились – хватать крошки. Я же не отступала:

«Ну, а потом? Что было после душа?»

«Был дождь. Дул сильный иерусалимский ветер. Отец закутывал меня и говорил: «Мойшеле, закрой глаза. Я несу тебя в страну прекрасных сказок». И он укладывал меня в постель, смеялся, и смех был теплым и приятным. Смеясь, он снимал с меня простыню и говорил: «Мойшеле, открой глаза. Мы прибыли в страну прекрасных сказок». Он закутывал меня в одеяло, а я просил его выловить, как дичь, в сказочном городе сказочной страны самую лучшую сказку».

Глаза Мойшеле горели, лицо побледнело. Что-то было в его глазах просящее: не заставлять его рассказывать об отце в это такое чудесное утро. Он, пришедший ко мне за любовью, должен был погрузиться в боль потери отца. А я не хотела его жалеть, я даже жаждала причинить ему боль, словно бы не находила место собственной душе:

«Не отвлекайся. И вот он вышел с тобой на охоту в страну сказок?»

«У отца все было не так просто. Он говорил мне: «Мойшеле, чем ты хочешь вести охоту? Словами? Но за сказками не охотятся словами, даже если слова эти прекрасны. Я научу тебя охоте на сказки». Отец брал в руки скрипку, и звуки повествовали мне о самой прекрасной из сказок. Так я и засыпал под звуки музыки».

«Ты тоже умеешь играть на скрипке?»

«Умею».

«Почему же я ни разу не видал скрипку в твоих руках?»

«Скрипка была отцовская. Одна на двоих. А теперь… я не в силах держать скрипку отца в руках».

Передо мной в лодке сидел не колючий и шероховатый десантник Мойшеле, а юноша, внутренняя боль, страдания души которого отражалась в его серых глазах и слышались в голосе:

«Ты, несомненно, голодна. Я сейчас тебе организую завтрак из моего боевого пайка».

Он достал из рюкзака банки консервов. Его крепкая рука, сжимающая открывалку, дрожала. И тут меня одолела жалость к нему, обернувшаяся бурным выражением любви. Я обняла его за шею, прижалась к нему. В небе над нами, сквозь обрывки облаков выглянуло солнце. Чудное утро словно было нам в подарок своим покоем и первозданностью. Чайки снизили полет и просто выхватывали предназначенные мне ломти хлеба из-под рук Мойшеле. Мы вовсе не обращали на это внимание. Огонь пылал не только в глазах и объятиях Мойшеле. Он был и во мне…

Лишь в поздние обеденные часы мы пришли в дом дяди и тети. Оба выглядели дико. Не поменяли одежды, не расчесались, не омыли лица. Все сидели вокруг стола как в трауре. Ели торт. Пили кофе и с отчаянием смотрели на нас. А мы даже не попросили извинения за опоздание. Особенно я – у своих родителей – за то, что вообще не явилась на собственный день рождения. Завалили стол в моей комнате подарками. Я на них не взглянула. Но лица наши, очевидно, светились, глаза смеялись. И тетя Амалия, увидев нас входящими, вскрикнула:

«Вот они! Выглядят, как брат и сестра».

«Чепуха, – сказал дядя Соломон, – так, что ли, выглядят брат и сестра?»…

Пришел день, и я сижу в комнате дяди и тети в белом подвенечном платье. Тетя суетится над моей прической, мама смотрит со стороны на меня. Тетя то собирает, то распускает длинные мои волосы и все говорит:

«Ты будешь самой красивой из невест».

Тут в комнату ворвались дядя Соломон и жених Мойшеле, одетый в темные длинные брюки и белую сорочку.

«Где ты? Женимся мы или не женимся? – жених изучал меня долгим взглядом. – Вот и ты выглядишь сегодня черно-белой. Как ворона, что свалилась в кадку с известью».

«Убирайся отсюда, – сказала тетя Амалия, – выйди из комнаты, Мойшеле. Ты мешаешь».

Стоящий в стороне дядя Соломон добавил к словам тети:

«Это точно по старой иудейской традиции. Белые одежды охраняют от дурного глаза».

«Несомненно, – поддержала его тетя, – ее надо охранять от сглаза. Многие ей завидуют».

«Прямо таки, – смеялся Мойшеле, – ей, этой чернявой с отталкивающим носом?»

«Не чванься», – стала его отчитывать тетя.

Наконец мы вышли от дяди с тетей, чтобы ехать к раввину в Афулу. У дома нас ожидал Рами. Сказал Мойшеле:

«Успеха вам».

Затем приблизился ко мне, положил руку мне на плечо и сказал хриплым голосом:

«Сегодня, я думаю, можно положить руку».

Поцеловал меня в щеку. Земля ушла из-под моих ног, я закрыла глаза. Когда же открыла их, увидела дядю Соломона, стоящего между мной и Рами. И Рами ушел, так и не повернув головы. Ни разу.

Когда мы стояли под свадебным балдахином у раввина в Афуле, и Мойшеле разбил ногой на счастье стакан, я слышала за своей спиной, как дядя шепчет отцу:

«Неисповедимы пути в жизни».

«Воистину неисповедимы», – подтвердил отец слова дяди, и это было, вероятно, в первый и последний раз полное между ними согласие. Когда мы вернулись в машину, чтобы ехать домой, я – законная жена Мойшеле – улыбалась. Улыбка эта не сходила с моего лица, и я вдруг почувствовала, как она стынет, почти леденеет на моих губах. Сидящий справа от меня дядя Соломон положил мне руку на плечо и спросил:

«Что, детка, есть проблемы?»

«Есть!»

«Нет, детка, нет проблем. Сегодня они все решены».

Дядя Соломон оказался не прав. Наша с Мойшеле свадьба решила все дядины проблемы. Но почти сразу после свадьбы грянула Шестидневная война, Мойшеле ушел на фронт, и тут-то начались проблемы.

Глава шестая

Мойшеле

Дорогой дядя Соломон, сегодня я получил твое письмо. Ты предлагаешь мне вступить в некий «письменный союз», помочь всем нам размотать этот сложный клубок, в котором все мы запутались.

Я полагаю, что выхода из этого клубка нет. Но, быть может, у тебя есть какая-то выводящая тропа. Влияние твое на Адас велико. Всегда она мне говорила: «Дядя Соломон не просто мой дядя, он мой друг бесценный». Я прошу тебя не влиять на нее во всем, что касается меня. С трудом я вырвал из моей души мысли о моей жене. Это было по нашему обоюдному согласию. Каждый пойдет своим путем, удалится от всего, что случилось между нами и привело к окончательному решению, уже отдаленному от нас временем и местом. Обещай мне, что мои письма до нее не дойдут, ибо я намереваюсь писать тебе с полной откровенностью, как я вижу себя в этой запутанной истории нашей жизни.

Я вовсе не начну рассказ Шестидневной войной, выведу ее за скобки. Кто воевал, ничего к этому добавить не может. Рассказы о войне красивы в устах тыловиков. Тот, кто глотает огонь, – изрыгает пламя, а не сочиняет рассказы об огне. Начну рассказ с того дня, когда я вернулся с войны.

Сошел я с машины, и первый мой взгляд – на долину. Жатва пшеницы почти завершилась, все поля обработаны, всё зелено, как будто и не было войны в стране. И я тут же наполняюсь покоем и говорю себе, что если здесь ничего не раздавлено, гораздо менее страшно всё то, что раздавлено там, откуда я вернулся. А у ворот кибуца стоят друзья и подруги, матери и отцы, жены и просто товарищи, ожидающие тех, кто возвращается с войны. Адас не было среди них. Рами там был. Рами, добрый мой друг. Всегда и всё мы делали вместе. Служили в одном десантном батальоне. Вместе пошли на офицерские курсы. Только война разлучила нас. Принято было решение, что Рами останется охранять кибуц, который, по сути, расположен на границе, а я уйду на войну. В конце концов, Рами оставался охранять наш дом и он всё извинялся передо мной. Видит меня Рами у ворот и приветствие исходит из его уст какое-то заикающееся. Указал я на поля и сказал: