Мухаммед Диб - Кто помнит о море Страница 15

А между тем я замечал, какое благотворное влияние оказывало на меня присутствие матери — ее голос, ласковый и немного монотонный, облегчал мое страдание, в особенности с наступлением ночи, когда в сгущавшихся сумерках я слышал его у изголовья. Мама приходила из освещенных комнат, чтобы бодрствовать вместе со мной, чтобы помочь больному без страха встретить ночь. Чего бы я не отдал, только бы вновь обрести эту терпеливую, ни с чем не сравнимую, добрую заботу.

Однажды вечером она, как обычно, вошла в комнату, где я лежал. Следом за ней тут же вошел отец и спросил, что она делает тут, возле меня.

— Мальчик еще не выздоровел. Я боюсь за него.

— Ты всегда всего боишься. Тот, кто боится зла — для себя или для другого, тот не верит в провидение. Будь покойна. Всевышний все видит. Будем ждать конца.

— Он страдает. Мы одни можем хоть немного облегчить его мучения.

— Оставь, жена.

На этот раз матери пришлось уйти.

Болел я около года, потом стал выздоравливать. По утрам, едва проснувшись, я сразу же бежал к зеркалу большого, высокого шкафа, стоявшего в маминой комнате, чтобы только увидеть себя. Затем начинал разговаривать вслух, чтобы услышать свой голос, еще не окрепший после всего пережитого. Гладкая поверхность зеркала отражала пронизанный неясными бликами сумрак комнаты, единственной во всем доме носившей отпечаток чего-то личного. Увижу ли я себя таким, каким помню? Сердце мое замирало от страха. Я видел отражение собственного лица с застывшими чертами, неподвижный, словно завороженный взгляд чужих глаз, плотно сжатые губы. Я глядел на свое отражение, и жизнь, казалось, обретала для меня новый смысл, я чувствовал в груди неумолчный шум прибоя. А между тем подозрительность моя не исчезала, ее поддерживало опасение столкнуться с чем-то грозным; несчастье, таившееся во всем, что окружало меня, не давало мне покоя. И все-таки дверь, открывшаяся было в ту смертоносную зону, что подстерегает каждого из нас, потихоньку закрывалась, давая простор новым ощущениям, радостно пробуждавшимся в моем сознании. Я не мог определить их истоки. Помню только, что окружающий мир стал мне казаться более благосклонным, вот и все. Меня захлестывали предчувствия, мысли, впечатления, я не знал, как справиться с ними. Шли дни, и я стал замечать, что страдание отступает, взамен требовалось что-то другое.

И я выздоровел.

Потом наступил день, когда я должен был выйти на улицу. Встал я спозаранку, весь дом еще спал, и я не встретил ни души на своем пути. Шел я без особых трудностей, хотя и прихрамывал немного, и вскоре очутился в саду. Природа дышала покоем и казалась немного таинственной в бледном свете зари, подернутой дымкой тумана, благоухающего ароматами земли. Пронизывающая свежесть поднималась с влажных полей. Солнце еще не вставало, небо только начинало розоветь. Одинокая птица распевала на старом кипарисе. Очарование этого раннего часа, множество впечатлений, нахлынувших на меня, мешали мне разобраться в том, что творилось в моей душе; но, похоже, какая-то пелена спала с моих глаз, и мне как бы открылся просвет, я увидел необозримую даль земли, напоенной росой…

Я редко хожу в новую часть города — по разным причинам, но, пожалуй, главная из них — страх перед ириасами, которые довольно часто обрушиваются на любопытных, хватают и утаскивают их. Кроме того, оказаться лицом к лицу с множеством нацеленных на тебя окон — в этом нет ничего хорошего. Раза четыре или пять я уже попадал в ловушку и стоял на краю гибели. А бывают дни, когда сами стены смыкаются вокруг зевак, стараясь захватить их побольше, без всяких церемоний оттесняют их в тупик, где они встречаются со своими собратьями, уже покрывшимися плесенью и дожидающимися, сбившись в кучу, своей очереди пробраться к единственному доступному им выходу — к щели, через которую человек с трудом может протиснуться; после тяжкой и долгой борьбы он в конце концов выбирается, потратив на это недели, а то и месяцы. Остальным же приходится ждать, вооружившись терпением. Но даже если, отважившись на такой риск, вы все-таки идете туда, темные отверстия всех этих окон, готовых в любую минуту изрыгнуть смерть, поражающую вас в грудь, источают тяжелые испарения, которыми вы вынуждены дышать… Это можно позволить себе раз, другой, а потом… У меня, честно говоря, пропало желание слишком часто ходить туда. Слишком часто — нет, но иногда… Вот сейчас, например, я как раз возвращаюсь оттуда. Надо полагать, в нас завелась теперь червоточина, порок у нас, можно сказать, в крови. Хотя, должен признать, в последнее время я задерживаюсь там ненадолго. Всего на несколько минут, когда начинает темнеть, но, прежде чем совсем стемнеет — ибо едва спускаются сумерки, как улицы тут же пустеют, — я возвращаюсь домой. Обычно в этот час новые сооружения уже начинают искриться. Я смотрю на них каких-нибудь несколько минут, но этого вполне достаточно, чтобы покой мой был нарушен, а я в нем так нуждаюсь. Чем дольше вы глядите на эти неприступные крепости, тем большее воздействие оказывает на вас излучаемое ими сияние, и все ваши муки словно бы растворяются. Быть может, в этом и кроется секрет их притягательной силы, за что многие жители поплатились своею жизнью. Внушает ужас само чувство, которое испытываешь, очутившись там: нервы расслабляются и дышится удивительно легко, вы уже не вспоминаете о подстерегающих вас на каждом шагу опасностях и жизнь как будто начинает улыбаться вам. Зато как тягостно бывает потом осознавать обманчивость этого чувства раскрепощения…

Нависшая угроза, ничем конкретно, однако, себя не проявлявшая, заставила меня отказаться от удовольствия, которое еще сегодня вечером я себе позволил было, предавшись созерцанию этого зрелища в полном одиночестве, поэтому я присоединился к группе, собравшейся неподалеку от меня вокруг мужчины в зеленом. Мне понадобилось какое-то время, чтобы оторвать взгляд от этого изумительного цвета, и только потом уже я узнал облаченного в столь сказочное одеяние Аль-Хаджи. Не сразу заметил я и то, что все, кроме моего старого друга, безмолвствовали. Его-то низкий, немного глуховатый, но приятный голос, удивительно соответствующий взгляду его лучистых глаз, который я тут же узнал, и вывел меня из задумчивости. Аль-Хаджи здесь? Странно. Да к тому же еще в таком одеянии! Я пристально смотрел на него, но он делал вид, будто не узнает меня. Я не сказал ни слова, поняв, что это, видимо, мера предосторожности, пускай и необъяснимая, и снова углубился в созерцание новых сооружений. Остальные слушали его с большим вниманием и даже почтением. Вид у Аль-Хаджи был такой же оживленный, как в тот памятный день, он горел юношеским задором, что вовсе не соответствовало его истинному характеру, хотя теперь, казалось, это стало его второй натурой. И сейчас он рассказывал о том, что совсем недавно новый город похитил двадцать одного лицеиста. Я вздрогнул. Двадцать одного! Возможно ли это? Говорил он довольно спокойно, только голос его немного дрожал и звучал глуше обычного. Мне и в голову не пришло подвергать сомнению его слова, Я не знал, что столько лицеистов исчезло, но не сомневался, что это вполне допустимо. Еще понизив голос, так что до меня доносился теперь лишь едва различимый шепот, Аль-Хаджи, по-моему, объяснял — хоть я и не могу ручаться за точность приводимых здесь слов, — план, согласно которому мальчиков застигли врасплох и уничтожили таким способом, что и следов не осталось. Я не слышал самих слов, а скорее угадывал их смысл, однако уверен, что говорил он примерно это. Сердце мое бешено колотилось, и я решил: пора возвращаться домой. Но в этот самый момент Аль-Хаджи поклонился своим слушателям и — пфф! — куда-то исчез. Те сразу тоже растворились, и, пока я соображал, что происходит, вокруг не осталось ни души. Я был один, вернее, один на один с каким-то зверем, по виду хищником, который обнюхивал меня со всех сторон. Этого только не хватало! Я испытывал отвращение, а зверь тем временем пустился в пляс, словно угрожая мне или, во всяком случае, бросая мне вызов, и почему-то я был уверен, что если ему вдруг вздумается, то он может прикончить меня одним ударом лапы. Шаг за шагом, потихоньку-полегоньку, все еще продолжая прыгать передо мной, хотя я даже глаза закрыл, зверь понемногу оттеснял меня назад, все время назад; сколько это длилось, не знаю, но когда я открыл глаза, то увидел себя в самом центре нашего милого, старого города. А зверь между тем незаметно улизнул, оставив за собой едва уловимый запах.

Только я успел очнуться, как редкой мощи взрыв — а мы наслушались их немало — потряс город. Я и сейчас, по прошествии нескольких часов, все еще чувствую, как земля будто уходит у меня из-под ног. Я сразу же понял, что взорвалось одно из новых сооружений. Было ли это подготовлено Аль-Хаджи и его друзьями — или намеренно сделано самими оккупантами? А может, просто несчастный случай? Гадать можно сколько угодно.