Владимир Царицын - Его турецкий роман Страница 15

Но забрезжил рассвет. Начиналось утро следующего дня. Нужно было подниматься.

- От этого умирают. - Надежда в изнеможении откинулась на подушку и сказала ласково: - Прикури мне сигарету, Андрюшенька. Покурим, и будем собираться в дорогу.

- Я не могу, - ответил Пругов, - я умер.

- Ты не можешь умереть, ведь я жива. Ты забыл? Мы умрем в один день.

- Ты тоже умерла, только ты об этом не знаешь.

- Да, ты прав, я умерла. Ха! А вот и нет, умела не я! Умерла та, что была до тебя. Теперь я - другая.

- И я другой. Мне никогда не было так хорошо, как этой ночью.

- И мне.

- Нет, - вздохнул он, - встать сейчас - выше моих сил.

И он снова стал покрывать Надино тело поцелуями. Неясный свет освещал их ложе и ту, которая была для него дороже всего на свете.

Он увидел шрамы на ее животе. Шрамы пересекались в одной точке, чуть выше пупка, и создавали какой-то странный узор в виде звезды.

Или скорее в виде распластанного осьминога, присосавшегося щупальцами к животу.

- О боже! - прошептал он.

- Ну вот, теперь ты увидел. Противно?

- Что это?… Как это случилось?

- Это он сделал.

- Шпиль?

- Да. Я сбежала от него, но он меня разыскал и привез домой.

Потом привязал меня к кровати и насиловал. Долго. Жестоко. Как шлюху. Мне было очень больно. И страшно. А потом он взял перочинный ножичек и исполосовал мне живот. Сказал, еще хоть раз попытаюсь сбежать, он так же изрисует мое лицо. А потом передумал и сказал, что не будет резать мне лицо, а просто убьет…Вот такая история.

Дай мне сигарету, Андрюша.

Пругов прикурил две сигареты одновременно, одну протянул Наде.

- …Он порезал только кожу, - продолжила она свой рассказ, глубоко затянувшись, - но, наверное, мой организм не хотел мириться с унижением. Порезы загноились и долго не могли зажить. Я могла умереть. От заражения крови или еще от чего-нибудь, не знаю. У меня был жар, временами я теряла сознание, а иногда мне чудился ад. Нет, ад был наяву…Он не повез меня в больницу, позвал знакомого врача и тот лечил меня на дому. У этого врача было страшное лицо. Он больше был похож на бандита, чем на врача. Я не хотела лечиться, я вообще жить не хотела. А потом… Потом все прошло. Порезы зарубцевались и превратились в эти уродливые шрамы. Но боль прошла только здесь, - она провела рукой по животу, - а здесь, - Надя дотронулась до груди, - появилась. И вместе с болью пришло отчаянье.

Лучше бы была только боль. Отчаянье хуже боли. Я поняла, что мне не убежать от него, да и бежать некуда. Стала жить, как рабыня.

Смирилась, наверное. Попробовала читать от нечего делать. И увлеклась. А потом, мне попалась в руки твоя книга. Дальше ты знаешь…

Пругов молча слушал Надежду и смотрел в серый прямоугольник окна.

- Давай останемся, - сказал он. - Я найду твоего мужа и набью ему морду. Таких мразей, как этот Шпиль надо наказывать.

- Нет. Лучше давай уедем. Я хочу все забыть. С тобой я быстро все забуду. Ты не пожалеешь, что я у тебя теперь есть. Уедем…

Пругов вдавил догоревшую до фильтра сигарету в стеклянную пепельницу и посмотрел на часы.

- Четыре часа утра, - сказал он, - до шести еще два часа. Давай, ты поспишь хоть часик-полтора?

- Не могу. Мне же себя в порядок привести надо. Я краситься только полчаса буду.

- Не красься. Ты и так в полном порядке.

- Не могу. Что я в Стамбул не накрашенная поеду?

- По дороге накрасишься. Спи. Я разбужу тебя в полшестого.

- А ты?

- Я тоже.

Пругов поставил будильник мобильного телефона на пять двадцать и укрыл Надю простыней.

- Андрюш?

- Что?

- Ты не разлюбил меня… из-за этих шрамов.

- А я вообще не говорил, что люблю тебя.

- Скажи сейчас.

- Эти слова еще надо заслужить, - строго, сказал Пругов, но строго напыщенно, так, чтобы Надя поняла, что он шутит. - Если будешь меня слушаться, скажу, когда проснешься. Спи, кому говорю!

Надя улыбнулась и подвинулась на край, освобождая ему место.

Кровать была хоть и широкая, полутораспальная, но все же узковата для двоих. Пругов лег рядом, и Надя положила голову ему на плечо.

Уснула она практически мгновенно. А Пругов сразу уснуть не смог. Он лежал с закрытыми глазами и думал, а рядом тихо посапывала женщина, которую он любил.

Еще какие-то два дня назад его не волновало ничего, кроме переживаний по поводу внезапной потери вдохновения и мыслей о своей дальнейшей писательской судьбе. Он даже не подозревал, что способен вдруг ни с того ни с сего так страстно и нежно полюбить. Ему вообще казалось, что в его покрытой морозным инеем душе нет места глубоким чувствам. Все эти чувства ушли, когда от него ушла Станислава и забрала с собой Серегу. Он стал черствым и малоэмоциональным человеком.

- У тебя будут проблемы? - спросила Станислава.

- О чем ты говоришь? Какие проблемы? Напротив - ты решила все мои проблемы. Мне не надо постоянно думать, чем кормить тебя и сына. Ты молодец, Стася. Ты избавляешь меня от стольких забот.

- Я не об этих проблемах. Я уезжаю в Америку. У тебя могут возникнуть проблемы на работе.

- Где? В булочной, где я разгружаю хлебовозки по ночам? Или на кинокопировальной фабрике, на которой я оформлен уборщиком-охранником?

- Я о Союзе писателей. Ведь там в руководстве сплошные коммунисты.

- Славно! Ты никогда не интересовалась моим творчеством, это понятно. Но я даже предположить не мог, что ты не знаешь, что я не имею никакого отношения к названной тобою организации, я не член

Союза писателей. Я грузчик, охранник и уборщик.

- Ты сам виноват. У тебя была хорошая работа и неплохие перспективы, но ты решил стать великим писателем.

- Да, ты совершенно права, я виноват. Прости.

- И ты меня прости.

- Уже простил. Только обещай мне, что Сереге там будет хорошо.

- В этом можешь не сомневаться.

Стася сдержала слово. Их сыну в Америке было хорошо. Ее новый муж, Джон Ставр (как выяснилось, по-настоящему его звали Иваном

Ставридкиным) позаботился о Серегином образовании, да и Станислава научилась зарабатывать деньги. Выучившись на менеджера, Сергей стал младшим партнером фирмы Джона "Ставр и сын" и они вместе со своим отчимом стали торговать какими-то информационными технологиями.

Серега называл отчима Джоном, а Джон Серегу сыном.

Пругов дважды бывал в Америке. Первый раз в конце девяносто девятого, накануне миллениума, сразу, как у него появилась материальная возможность слетать за океан. Серегу он не застал. Сын, как назло в день прилета отца укатил с Джоном по делам фирмы в

Европу. Пругов подозревал, что это происки его мамы. Наверное,

Станислава опасалась, что Пругов станет агитировать Серегу вернуться в Россию. Глупая, любому дураку понятно - благополучную Америку не каждый решится поменять на нищую и неспокойную страну, будущее которой туманно и непредсказуемо. Даже если эта страна - его родина.

Подавляющее большинство русских евреев уезжали из России в Израиль на свою историческую родину вовсе не из чувства патриотизма, ехали, потому что знали - там им будет намного лучше в финансовом смысле и несравненно спокойней в смысле душевном. И Серега бы не уехал, как бы его Пругов не уговаривал.

Так или иначе, своего сына он тогда так и не увидел. Хотел дождаться его, но Серега позвонил и сказал, что вынужден задержаться надолго, а деньги у Пругова очень быстро закончились, просить в долг у своей бывшей жены он не стал. Во время своего американского общения со Станиславой он понял, насколько она стала чужой. Она и раньше, особенно в течение двух последних лет их совместной жизни стремительно отдалялась от него, чему способствовало твердое решение

Пругова стать писателем и, как следствие - безденежье и подработки в ночные смены.

- Ты все-таки стал известным писателем. Даже в Америке твои романы переводятся и издаются. Поздравляю, - сказала она без радости за него, а все с той же насмешкой и с пренебрежением.

- Расскажи мне о Сереге. Как он?

- Нормально.

- А чуть подробней.

- Зачем тебе?

- А о чем нам с тобой разговаривать, как ни о нашем сыне?

- Сергей - /мой/ сын.

- Но и мой тоже!

- Ты отказался от него, - возразила Станислава и нервно пожала плечами.

"Эх, Стася, Стася! - думал Пругов, глядя на нее. - Зачем же так больно и так несправедливо? Зачем ты делаешь из меня морального урода или вообще - не поймешь кого? Ведь ты же знаешь, что все было совсем не так. Совершенно не так! Ведь ты сама просила меня расстаться мирно, уговаривала, чтобы я не валял дурака, убеждала, что Сереге там будет лучше, что он сам хочет остаться с тобой, верней, не остаться, а уехать. С тобой. Я молчал, понимая, что ты абсолютно права. Ведь я видел, что Серега действительно хочет уехать вместе с тобой, что он ближе к тебе, чем ко мне, и что он уже сделал выбор…Все правильно. Так обычно и бывает - сын, когда ему всего девять лет ближе к матери, чем к отцу. Иногда бывает иначе, но это ближе к теории, чем к реальности. Я ругал себя, что так отдалился от вас, от Сереги. Возможно, не будь я таким твердолобым, наплюй я на свой писательский зуд, отдай я всего себя семье, я бы смог преодолеть наш с Серегой душевный разрыв. Но этого я не сделал. Я осознавал свою вину, да и сейчас осознаю ее не меньше, чем тогда, двадцать лет назад. Тогда я молчал, и молчанием подтверждал свое согласие на отказ от сына. А потом мы оформили отказ юридически. Я все подписал. Оставаясь внешне совершенно спокойным, я чуть не умер тогда. А сейчас ты так просто сказала: ты отказался от него. И пожала плечами. Ну да, все правильно. Откуда ты можешь знать, что творилось в моей душе, когда я подписывал этот проклятый документ?