Томас Пинчон - Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять» Страница 16

— Я приду с накладными усами, — доложил он Гудфеллоу, — превращусь в итальянского графа. — Он с почтительным видом поднялся и пожал невидимые пальчики: «Carissima signorina»[93]. Поклонился и послал воздушный поцелуй.

— Придурок, — добродушно сказал Гудфеллоу.

— Pazzo son! — затянул Порпентайн тенорком. — Guardate, соте io piango ed imploro…[94]

Итальянский y него хромал. Слишком уж выпирал просторечный акцент кокни. Английские туристы, стайкой убегавшие от дождя, с любопытством оглянулись на Порпентайна.

— Хватит, — поморщился Гудфеллоу. — Помнится, как-то в Турине… Torino[95]. Или нет? В девяносто третьем. Сопровождал я одну маркизу, у нее была родинка на спине, и Кремонини пел де Грие[96]. Порпентайн, вы оскорбляете мои воспоминания.

Но фиглярская натура заставила Порпентайна подпрыгнуть, прищелкнув каблуками; затем он встал в картинную позу, приложил к груди сжатую в кулак руку, а другую вытянул в сторону. «Соте io chiedo pieta!»[97] Официант смотрел на него с вымученной улыбкой; дождь разошелся. Гудфеллоу продолжал сидеть и потягивать кофе. Капли стучали по его шлему.

— И сестричка у нее ничего, — продолжал он, наблюдая за тем, как Порпентайн выделывается на площади. — Звать Милдред. Но ей всего одиннадцать.

Наконец он почувствовал, что его костюм промокает. Он поднялся, положил на стол пиастр и милльем и кивнул Порпентайну, который теперь неподвижно за ним наблюдал. На площади не осталось никого, кроме Мохаммеда Али на коне, да и тот был статуей. Сколько раз они стояли вот так, лицом к лицу: перекрестие вертикали и горизонтали, неправдоподобно крохотное на фоне любой площади и предзакатного неба? Если бы аргумент замысла основывался только на этом мгновении, то этими двумя наверняка можно было бы легко пожертвовать, как второстепенными шахматными фигурами, на любом участке шахматной доски Европы. Оба одного цвета (хотя один слегка склонился по диагонали из почтения к шефу), оба скользили по паркетам посольств в поисках следов Противника; порой им достаточно было взгляда на лицо статуи, чтобы удостовериться в собственном предназначении (а может быть, к несчастью, и в собственной человечности); они словно стремились забыть, что любая площадь в Европе, как ее ни пересекай, все равно останется неживой. Вскоре оба любезно раскланялись, повернулись и разошлись в противоположные стороны: Гудфеллоу направился в свой отель, а Порпентайн — на рю Раз-э-Тен в турецкий квартал. До 8.00 он будет обдумывать Позицию.

Нынешняя политическая ситуация не обнадеживала. Сирдар Китченер[98], новый колониальный герой Англии, недавно одержавший победу при Хартуме, продвинулся на четыреста миль ниже по Белому Нилу, опустошая джунгли. Генерал Маршан[99], по слухам, болтался поблизости. Британия не желала допустить присутствия Франции в долине Нила. Месье Делькасе[100], министру иностранных дел вновь сформированного правительства Франции, было все равно, начнется война при столкновении двух армий или нет. А когда они столкнутся, то, как всем теперь было ясно, без неприятностей не обойдется. Китченер получил указания не наступать и по возможности не поддаваться на провокации. Россия поддержит Францию, в то время как Англия временно возобновит дружественные отношения с Германией, читай — также с Италией и Австрией[101].

«Молдуорпа хлебом не корми, дай устроить бучу, — размышлял Порпентайн. — Ему только и нужно, чтобы в конце концов началась война. Не просто маленькая случайная потасовка в ходе борьбы за передел Африки, но бум-тартарары-гип-гоп-аля-улю и большой чпок — Армагеддон для всей Европы». Раньше Порпентайна озадачивало то, что его оппонент так страстно желает войны. Теперь, после пятнадцати лет игры в кошки-мышки, он стал принимать это как должное и решил лично предотвратить Армагеддон. Он чувствовал, что такая расстановка сил могла сложиться только в Западном мире, где шпионы все реже работали в одиночку и все чаще — сообща, где события 1848 года, а также деятельность анархистов и радикалов по всему континенту доказали, что теперь историю делают массы, а не virtu отдельных правителей[102]; ее создают тенденции, направления и бездушные кривые на бледно-голубых горизонталях и вертикалях графиков. Так что между ветераном и il semplice inglese неизбежно должно было возникнуть единоборство. Как будто они сошлись на пустой арене в одному Богу известном месте. Гудфеллоу знал об этой тайной борьбе, да и соглядатаям Молдуорпа, несомненно, было о ней известно. Все они выступали в амплуа услужливых секундантов, защищающих сугубо национальные интересы, в то время как их мэтры кружили где-то вверху, в недоступных им сферах, и обменивались выпадами. Так уж получилось, что формально Порпентайн работал на Англию, а Молдуорп — на Германию, но это было лишь случайностью: скорее всего, они остались бы с теми, кто их завербовал, даже если бы наниматели поменялись местами. Порпентайн знал, что они с Молдуорпом сделаны из одного теста: оба они продолжали дело товарища Макиавелли, играя в политиков итальянского Возрождения в мире, который давно ушел далеко вперед. Роли, которые они себе отвели, превратились лишь в способ самоутверждения, прежде всего в глазах профессионалов, которые еще помнили флибустьерскую ловкость лорда Палмерстона[103]. К счастью, в Министерстве иностранных дел еще не совсем пресытились духом старины и предоставили Порпентайну почти полную свободу действий. Даже если бы там что-нибудь заподозрили, он вряд ли бы об этом узнал. Когда его частная миссия попадала в русло дипломатической политики, Порпентайн отправлял в Лондон отчет, и все были довольны.

Ключевой фигурой для Порпентайна нынче был лорд Кромер[104], британский генеральный консул в Каире, весьма искусный и достаточно осторожный дипломат: он старался избегать любых решительных действий — войны, например. Мог ли Молдуорп готовить покушение? Поездка в Каир казалась в порядке вещей. И все должно выглядеть вполне невинно; как же иначе?

Австрийское консульство находилось напротив отеля «Хедиваль», и празднества там были самые заурядные. Гудфеллоу сидел на нижней ступени широкой мраморной лестницы с девушкой на вид лет восемнадцати, не больше; выглядела она нелепо, комично, провинциально — под стать платью, которое было на ней. Под дождем парадный костюм Гудфеллоу сморщился; пиджак жал под мышками и не сходился на животе; светлые волосы спутал примчавшийся из пустыни ветер, лицо было красным и недовольным. Глядя на него, Порпентайн оценил свой собственный вид — занятный, чудной: его вечерний наряд был приобретен в тот год, когда махдисты хлопнули генерала Гордона[105]. На таких собраниях Порпентайн чувствовал себя безнадежно старомодным и часто затевал игру, в которой был, так сказать, «Гордоном без головы», вернувшимся с того света; на ярмарке блистательных особ, лент и заморских орденов это выглядело по крайней мере странно. И уж точно шутка устарела: главнокомандующий успел отвоевать Хартум, преступникам воздалось по заслугам, а народ обо всем забыл. Однажды в Грейвсенде Порпентайн увидел легендарного героя Китайской войны на крепостном валу. В то время ему было лет десять, и событие должно было потрясти его до глубины души; так и вышло. Но между тем днем и встречей в отеле «Бристоль» что-то изменилось. В ту ночь он размышлял о Молдуорпе, о неуловимом предчувствии апокалипсиса; и еще он думал о том, что ощущает себя чужаком. Но он и не вспоминал о Китайце-Гордоне, загадочном одиночке в устье Темзы; говорят, что волосы героя поседели за один день, когда он ждал смерти в осажденном Хартуме.

Порпентайн обошел консульство, высматривая знакомых дипломатов: сэр Чарльз Куксон, мистер Хьюэт, месье Жерар, герр фон Хартман, кавалер Романо, граф де Зогеб и прочая и прочая. Весь бомонд. Все почетные лица в сборе. Не хватало только русского вице-консула, месье де Вилье. И, как это ни странно, австрийского консула, графа Хевенхеллер-Метша. Уж не вместе ли они?

Он вернулся к лестнице, где сидел несчастный Гудфеллоу и врал о своих приключениях в Северной Африке. Девица смотрела на него не дыша и улыбалась. Порпентайн подумал, что в самый раз спеть: «Другую девчонку я в Брайтоне видел с тобой; так кто же, скажи мне, подружка твоя?»

— Я здесь, — произнес он.

Гудфеллоу оживился и с явно преувеличенным восторгом представил свою подружку:

— Мисс Виктория Рен.

Порпентайн улыбнулся, кивнул и стал шарить по карманам в поисках сигарет.

— Здравствуйте, мисс.

— Она слышала о представлении, которое мы устроили с доктором Джеймсоном и бурами[106], — сказал Гудфеллоу.