Жорж Сименон - Поезд из Венеции Страница 16

Трудно было поверить, что в будние дни здесь все кипело, с озабоченным видом сновали люди, производящие эти желтые и зеленые ведра, прозрачные столовые приборы, бутылки, расчески, все эти предметы — плоды долгих исследований, споров, лабораторных опытов. Сейчас все это выглядело таким нелепым.

Присев за свой письменный стол, Жюстен принялся искать нужные ему бумаги, как вдруг услышал наверху стук пишущей машинки. Из любопытства он поднялся на третий этаж, куда обычно заходил редко.

Боделен в халате, накинутом на пижаму, печатал двумя пальцами на портативной машинке, которой Кальмар никогда у него не видел.

— А вы-то что здесь делаете в субботний вечер, хотел бы я знать? — спросил патрон.

— Прошу прощения. Я вернулся за документами, которые хочу перевести дома на свежую голову.

— Каким вы стали усердным!

Патрон насупился, но Кальмар почувствовал, что старик рад перекинуться словцом с живым человеком. Должно быть, он проводил свободные дни, бродя по пустым кабинетам, лабораториям, складам. Эго выяснялось в понедельник, так как он вызывал стенографистку и диктовал свои наблюдения в виде кратких указаний начальникам отделов.

Если все помещения на втором этаже были обставлены удобной, современной мебелью, то кабинет Боделена представлял собою святилище, куда не допускался ни один клиент. На стеллажах из светлого дерева, рядом с зелеными папками, лежали груды каталогов и различных бумаг. А на полу, во всех углах, громоздилась продукция фирмы, главным образом плоды неудачных изысканий Боба или господина Расине.

Часто по утрам в воскресенье патрон садился в машину и говорил шоферу Марселю, чтобы тот отвез его в Нантерр или в Брезоль, где он заставал одного только сторожа, и так же, как у себя в конторе, совершал обход пустых помещений.

С тех пор как стали строить завод в Финистере, Боделен нередко выезжал туда ночью, а наутро, в воскресенье, люди, проезжавшие на автомобиле мимо Финистера, могли видеть, как он бродил в одиночестве под подъемными кранами, вокруг котлованов, возле бетономешалок и камнедробилок.

— Надеюсь, ваша жена лучше отдохнула в Венеции, чем вы?

— Она еще не вернулась — приедет только в субботу…

Боделен видел ее всего один раз, когда отмечалось двадцатипятилетие фирмы и весь персонал собрался в выставочном зале, где был устроен буфет. У старика была хорошая память на лица, на имена. Он ничего не забывал. Ведь вспомнил же он, что Жюстен поехал в отпуск в Венецию, и, конечно, знал, куда отправлялся каждый из его служащих.

Пожалуй, труднее ему было бы сказать, что делали его собственные жена и дочь.

«Нужно быть с ним поосторожнее», — подумал Жюстен.

Патрона он видел редко, чаще всего — мельком. Но теперь старик казался Кальмару опаснее всех.

Но и Боб стал что-то уж слишком пристально наблюдать за своим другом, то и дело расспрашивал его, проявлял беспокойство. Но Боб — тот скоро придет к единственно возможному и вполне естественному, на его взгляд, выводу.

— Браки ни к чему хорошему не ведут, — частенько изрекал он, делая вид, что шутит. — Глупо думать, что если соединить два существа — одно мужского, другое женского пола, — каждый из них навечно пожертвует своей индивидуальностью.

Сам Боб ни с одной женщиной не жил больше трех месяцев. Жалел ли он об этом? А может быть, его пессимизм объяснялся тем, что он не мог найти себе подходящую пару?

— Какое-то время люди разгуливают, держась за руку или под ручку. Рассказывают друг другу о себе. Каждый обожает рассказывать о себе и только краем уха слушает, что говорит другой… Но когда женщина начинает во второй или в третий раз рассказывать одну и ту же историю из своего детства, мужчине становится невтерпеж, и то же самое случается, если мужчина начнет вспоминать, что он делал в семнадцать лет…

Далее следовал вывод:

— Это вроде бокса. В конце концов один из двух должен выиграть, а другой — безропотно покориться. Вопрос лишь в том: кто кого?..

Жюстену казалось, что в их супружеской жизни никто не пытался верховодить. И только теперь он стал ощущать, что каждый его шаг строго лимитирован.

Даже для того, чтобы поехать на вокзал за чемоданчиком, ему приходилось каждые пять дней придумывать какой-нибудь предлог — то надо было на работе объяснить, почему он уходит раньше обычного, то объяснить дома, почему вернулся позднее.

Прежде, если он и задерживался по дороге домой, то лишь для того, чтобы купить первые фиалки Доминике (эта традиция существовала уже тринадцать лет) или же ранние фрукты детям: первые вишни, абрикосы, персики, а зимой иногда пирожные, которые он покупал в одной и той же кондитерской на авеню Великой Армии.

— Простите, дорогие, что опоздал. Прямо передо мной произошел несчастный случай. Еще повезло, что меня не записали в свидетели… Я прикинулся, что ничего не видел…

Но нельзя же придумывать происшествия каждые пять дней. Ладно, потом все как-нибудь образуется. Просто все дело в тренировке, в «организации», как выспренне выражался выспренний Франсуа Шаллан, так ценивший слово «эффективность».

Человек, который ехал с ним в поезде, погиб. Арлетта Штауб, маникюрша, женщина легкого поведения, если верить «Трибюн де Лозанн», — тоже мертва. Ни о том, ни о другой в газетах больше не упоминалось, как не упоминалось и о чемоданчике с деньгами. Не было разговоров и о раскрытии шпионского заговора или какой-нибудь международной банды.

Таким образом, эти полтора миллиона пока не принадлежали никому и были собственностью Жюстена Кальмара.

Волей-неволей ему приходилось их хранить. Надо еще раз заметить, что делал он это совсем не из жадности, так как даже не представлял себе, на что мог бы употребить эти деньги. За все время он разменял только один банковский билет, да и тот истратил с трудом.

— Смотри-ка! Ты купил себе новый галстук?

— Я решил, что тебе будет приятно видеть на мне галстук веселых тонов…

Обычно выбирала ему галстуки Доминика. Это был неизбежный подарок ко дню его рождения, на рождество. Теперь же он не смог устоять от соблазна и купил галстук в голубую и красную полоску. Он увидел его в магазине рубашек на авеню Георга У, куда раньше даже и не помышлял бы зайти.

— Должно быть, ты дорого заплатил…

— Не так дорого, как думал… Восемнадцать франков…

Это была неправда. Он уплатил двадцать пять. И тут же пожалел, что солгал. Надо быть осторожнее, заранее все продумывать. Ведь название магазина стояло на изнанке галстука. А еели в день его рождения Доминика пойдет в этот магазин и попросит галстук за восемнадцать франков?

Он работал всю жизнь. В детстве, чтобы добиться стипендии, он трудился больше, чем все его сверстники, а когда служил в лицее, работал гораздо больше, чем другие преподаватели, что не помешало ему, однако, потерпеть крах из-за какого-то мальчишки Мимуна.

Теперь ему нужно было взять реванш — взять втихомолку, втайне, поскольку он никому не мог признаться, что стал богатым человеком.

Проходили дни, недели, и жена все внимательнее приглядывалась к нему, становилась все заботливее, то и дело поглядывала на него.

— Скажи, у тебя действительно нет неприятностей? Или ты от меня что-то скрываешь?

— Да нет же, дорогая, клянусь тебе.

— Значит, ты просто переутомился.

— Уверяю тебя, я работаю не больше, чем обычно.

По воскресеньям родители жены тоже исподтишка поглядывали на него. Видимо, он служил в семье предметом разговора. Подтвердилось это довольно скоро: однажды в воскресенье, когда Жюстен гулял с Жозе — Биб простудился и не выходил из дому, — она вдруг сказала ему с самым серьезным видом, как взрослая:

— В общем-то, все мы эгоистки.

— О ком это ты?

— О нас, женщинах… Если хочешь знать, то и дети тоже.

— А почему ты мне это говоришь?

— Потому что все привыкли, что мужчины работают, и уже как-то не думают об этом. А мы еще всегда чего-нибудь требуем. На прошлой неделе, например, я попросила маму купить мне к осени новый свитер, потому что прошлогодний стал мне тесен. А ведь я вполне могла бы его еще поносить. По правде говоря, мне просто захотелось иметь такой же бледно-голубой, как у моей подружки Шарлотты. А тебе ведь пришлось бы для этого больше работать… Ты простишь меня, что я такая эгоистка?

Даже она стала относиться к нему покровительственно и беспокоилась, если он отказывался от какого-нибудь блюда.

— Почему ты не ешь?

— Я съел достаточно.

— Ты уверен, что это достаточно для мужчины?

— Ну, конечно, дорогая…

Даже мадемуазель Денав, самая уродливая из секретарш — та, которую Боб, встречая в коридоре, непременно похлопывал, чтобы заставить покраснеть, — и та, казалось, перенесла на Жюстена тайную любовь, которую раньше питала к его приятелю.