Никколо Амманити - Я заберу тебя с собой Страница 16

Иногда он просыпался по ночам и не мог больше заснуть, все думал об этой девице. Эта мысль точила его как червь и выводила из себя, а когда он выходил из себя, он мог такое натворить, что потом сам бы раскаялся.

За несколько месяцев до того Катарина Маррезе, уродина из третьего А, устраивала в субботу после обеда праздник у себя дома — у нее был день рождения. Ни Пьерини, ни Баччи, ни Ронка туда не пригласили (Пьетро, по правде говоря, тоже).

Но разве нашим красавцам нужно приглашение, чтобы явиться на праздник?

По такому случаю Пьерини даже позвал с собой Фьямму, оказав честь этому шестнадцатилетнему микроцефалу с характером и IQ питбуль терьера. Этот слабоумный, разгружавший ящики в супермаркете «Coop» в Орбано, ржал как ненормальный, стреляя из пистолета по уткам и любой другой живности, имевшей несчастье встретиться на его пути. Однажды ночью он залез во двор Морони и выстрелил прямо в лоб ослу, потому что накануне вечером посмотрел по телевизору «Список Шиндлера» и влюбился в белокурого нациста.

В качестве извинения за то, что пришли на праздник без приглашения, они принесли подарок.

Дохлого кота. Большого полосатого котища, которого нашли раздавленным на Аврелиевой дороге.

— Прикинь, если бы он так не вонял, Маррезе могла бы сделать себе из него шубку. Ей бы пошло. Но и так сойдет: вонь от кота смешается с вонью Маррезе и получится новая вонь, — сказал Ронка, изучая труп.

Когда все четверо вошли, обстановочка была просто офигительная. Полумрак. Стулья у стен. Какая-то убогая музычка. И парочки, танцевавшие и обжимавшиеся.

Прежде всего Фьямма сменил музыку: поставил кассету Васко Росси. А потом пошел танцевать, один, посреди гостиной, но это еще куда ни шло, если бы он не вращал над головой котом как дубиной, попадая по тем, кто оказывался в зоне досягаемости.

Не удовлетворившись этим, он стал задирать всех парней, а Баччи и Ронка тем временем набросились на картошку, пиццу и напитки.

Пьерини сидел в кресле, курил и с удовольствием наблюдал, как его дружки помогают остальным развлекаться.

— Молодец. Всех недоумков собрал.

Пьерини повернул голову. На подлокотнике его кресла сидела Глория. На ней были не привычные джинсы и майка, а красное короткое платьице, которое ей чертовски шло.

— Ты ведь без них не можешь, правда?

Пьерини сидел как дурак.

— Могу, конечно…

— Да неужели? — Она смотрела на него с игривой улыбочкой, от которой у него все внутри переворачивалось. — Ты как-то теряешься без своей свиты идиотов.

Пьерини не знал, что ответить.

— Ты хоть танцевать умеешь?

— Нет. Танцы — это полная дерьмо, — ответил он, вытаскивая из кармана пиджака банку пива. — Хочешь?

— Спасибо, — сказала она.

Пьерини знал, что Глория нахалка. Она была не такая, как остальные овцы, которые разбегались, стоило ему подойти. Эта и пиво пила. И смотрела прямо в глаза. Но она была самая мерзкая папенькина дочка во всей округе, а папенькиных дочек он бы с удовольствием своими руками удавил. Он протянул ей банку.

Глория скривилась:

— Дрянь какая, оно же теплое… — а потом спросила: — Хочешь потанцевать?

Вот чем она ему нравилась.

Она не стеснялась. Девчонка, которая приглашает тебя потанцевать, — в Искьяно Скало дело неслыханное.

— Я же сказал, мне это не надо.

На самом деле ему бы хотелось потанцевать с этой девчонкой, пообжиматься с ней маленько. Но он этого не сказал, танцы — это отстой, занятие для придурков.

В общем, он не мог. Не мог — и всё.

— Боишься? — безжалостно продолжала она. — Боишься, что тебя застебут, если ты пойдешь танцевать?

Пьерини огляделся.

Фьямма ушел на второй этаж, а Баччи и Ронка забились в угол и, хихикая, что-то обсуждали между собой, к тому же было темно, и песня такая красивая, «Рассвет», под нее только медляк и танцевать.

Он засунул в рот сигарету, встал и, как будто всю жизнь это делал, положил одну руку ей на талию, а другую засунул в карман джинсов и стал танцевать, покачивая бедрами. Она была совсем рядом, и он чувствовал, как приятно она пахнет. Чистотой, гелем для душа.

Черт, а ему нравилось танцевать с Глорией.

— Вот видишь, ты умеешь, — прошептала она ему на ухо, и от этого волосы у него на шее зашевелились. Он не отстранился. Сердце колотилось.

— Тебе нравится эта песня?

— Очень. — Они обязательно должны встречаться, подумал он. Она просто создана для него.

— Она о девушке, которая всегда одна…

— Я знаю, — пробормотал Пьерини, и вдруг она потерлась носом об его шею, и он чуть в обморок не грохнулся. У него тут же встало, и возникло непреодолимое желание поцеловать ее.

Он бы так и сделал, если бы не вспыхнул свет.

Полиция!

Фьямма засветил котом отцу Маррезе, в общем, надо было делать ноги. Он бросил ее там и сбежал, не успев сказать ни «пока», ни «увидимся» — ничего.

Позже, в баре, ему стало по-настоящему плохо. Он возненавидел мудака Фьямму, который все испортил. Вернувшись домой, он заперся в комнате и прокручивал в голове воспоминание о танце, как о драгоценности.

На следующий день, в школьном дворе, он решительно направился к Глории и спросил: «Хочешь, сходим куда-нибудь вместе?»

А она сперва посмотрела на него так, словно впервые видит, а потом расхохоталась.

— Ты спятил? Да я лучше схожу куда-нибудь с Алтари. — Это был священник, преподававший религию. — Тебе и с твоими дружками неплохо.

Он грубо хватил ее за руку («А зачем тогда ты хотела со мной потанцевать?»), но она вывернулась.

— Не смей ко мне прикасаться, понял?

Пьерини так и остался стоять, даже не дал ей пощечину.

Вот почему ему поперек горла был Морони, дружок сердечный девочки Я-знаю-лучше всех.

Но почему такой…

«Какой?»

…красивой девчонке (какая же она красивая! Она ему ночами снилась. Он представлял, как снимает с нее красное платьице, потом трусики и наконец видит ее голой. Он гладил бы ее всю, как куколку. Ему никогда бы не надоело смотреть на нее, изучать ее тело, потому что — он в этом уверен — она идеальна. У нее все идеальное. Груди такие маленькие и соски, которые видно под маечкой, и пупок, и легкий светлый пушок под мышками, и ноги длинные, и киска с тонкими золотистыми завитушками, мягкими, как кроличья шкурка… Ну хватит!) нравилось это ничтожество?

Пытаясь заставить себя не думать об этом, он сразу же чувствовал, что у него начинает сосать под ложечкой, что он испытывает острое желание расквасить Говнюку морду, чтобы она стала похожа на кусок дерьма, — то есть придать ей тот вид, который больше всего ему и подходит.

Этой потаскушке нравился вот такой, который молчит, когда его обзываешь, даже не жалуется, не просит пощады, не плачет, как остальные, стоит столбом, неподвижно, и смотрит на тебя так… как бездомный щенок, как Иисус из Назарета, таким противным, полным укора взглядом.

Он из тех, кто верит в величайшую чушь на свете, которую несут священники: если тебя ударят по одной щеке, подставь другую.

«Попробуй ударить меня по щеке, я тебе так двину, что нос внутрь провалится!»

Кровь ударяла ему в голову, когда он видел, как тот сидит тихонечко за партой и рисует какую-то хрень, пока в классе все орут и бесятся.

В общем, если бы Пьерини мог, он хотел бы стать кровожадным ублюдком только затем, чтобы преследовать Морони по горам, рекам и долинам, гнать его, как кролика, и смотреть, как он ползает в грязи, и бить его, переломать ему все кости и посмотреть, как он будет просить пощады и прощения, и убедиться, что он такой же, как все, а не какой-то чертов инопланетянин.

Однажды летом, в детстве, Пьерини нашел в огороде большую черепаху. Она спокойно ела морковь и латук, словно у себя дома. Он взял ее и понес в гараж, где был рабочий стол отца. Зажал ее в тиски. Терпеливо дождался, пока животное высунет голову и ноги и начнет шевелить ими, и ударил ее молотком, таким большим, тяжелым, которым разбивают кирпичи, прямо в центр панциря.

Чпок.

Словно пасхальное яйцо разбилось, только очень-очень крепкое. Между пластинками панциря образовалась длинная трещина. Оттуда показалась жидкая розоватая кашица. Но черепаха, кажется, этого даже не заметила, она продолжала двигать головой и лапами и не издавала ни звука.

Пьерини наклонился и попытался разглядеть хоть что-то в ее глазах. Но ничего не увидел. Ничего. Ни боли, ни удивления, ни ненависти.

Абсолютно ничего.

Два черных тупых шарика.

Он ударил ее еще, и еще, и еще, и еще, пока у него рука не заболела. Черепаха лежала среди осколков панциря, из которых текла кровь, но глаза ее остались прежними. Неподвижными, тупыми. Ничего не выражающими. Он вынул ее из тисков, и она поползла, оставляя за собой кровавый след, а он закричал.